Но даже и ознакомившись со всеми сторонами жизни странного ординарца, Лавр Георгиевич не узнал бы одного обстоятельства — самого существенного, но до поры скрытого от глаз всех. Того, что сам Завойко лишь играет роль в спектакле, авторы которого крупнейшие тузы российского делового мира Путилов, Вышнеградский, Рябушинский и другие, а режиссером-постановщиком является не кто иной, как Родзянко. Эти-то тузы, объединившись под скромной вывеской «Общества экономического возрождения России», составили некий пул, который своими миллионами должен был финансировать предприятие, к которому ординарец Завойко планомерно и последовательно побуждал упоенного медью литавр генерала.

Отдельные сценки в спектакле Завойко разыгрывал и без прямого участия Корнилова. Чтобы отвлечь внимание Питера, в первую очередь Керенского и Савинкова, он совершенно конфиденциально сообщил комиссарверху Филоненко, что у него имеются сведения о монархическом заговоре. Об этом же мифическом заговоре донес непосредственно министру-председателю — но уже не из Ставки, а из Москвы — прокурор Московской судебной палаты. Поэтому-то Савинков и подготовил список подлежащих аресту монархистов, уже по собственной инициативе прибавив к нему большевиков.

Ни о чем этом Корнилов понятия не имел. Как не по разуму было ему понять, какую роль отводят генералу «братья»-союзники, приглашая через своего антрепренера Аладьина принять участие в их собственном спектакле…

— Надеюсь, что в ближайшее время я смогу передать вам необходимую сумму, — сказал, готовясь подняться, Аладьин. — Она поступит в мое распоряжение со дня на день.

Он не объяснил, да это было и ни к чему, что во время их беседы в Петрограде посол Великобритании сэр Бьюкенен уведомил Аладьина: человек, с которым еще в Лондоне английскому разведчику была назначена встреча, находится уже в пути.

— Деньги меня не интересуют, — сухо отозвался Корнилов.

— Не поймите превратно, ваше высокопревосходительство: они — лишь масло, смазывающее шестеренки механизма, — произнес гость.

Когда Аладьин вышел, главковерх в нетерпении посмотрел на часы. Уже вечер, но ответа от Керенского нет. Брыкается? Ничего! Он взнуздает и министра-председателя! Питерский округ со всеми полками и дивизиями должен быть подчинен Ставке! Выжидать далее он не намерен.

— Пригласите ко мне генерала Лукомского, — приказал он адъютанту.

И когда начальник штаба Ставки вошел в кабинет, четко, слово к слову, выговорил:

— Прошу принять надлежащие меры к переброске Кавказской туземной дивизии и Третьего конного корпуса с Юго-Западного фронта сюда, — он показал по карте, — в район Ново-Сокольники — Невель — Великие Луки.

Все заключительные документы съезда были перепечатаны. Яков Михайлович Свердлов проверил их. Заклеил в объемистый пакет, вручил Серго:

— Отправляйтесь немедля.

Орджоникидзе выехал к Ленину.

Теперь-то дорога была ему известна. А тогда, в первый раз… В пути Серго снова и снова возвращался воспоминаниями к недавнему, так остро пережитому.

В первый раз после возвращения в Россию из эмиграции Владимир Ильич покинул Питер в конце июня. Серго и другие товарищи видели, что он чувствует себя плохо, осунулся. Надежда Константиновна сказала: его замучила бессонница. А сколько приходилось ему писать статей, встречаться с товарищами, выступать на заседаниях, собраниях, у рабочих и солдат!.. Они решили: «Владимир Ильич, вы должны отдохнуть!» Он устало улыбнулся: «Партийной дисциплине подчиняюсь».

Он уехал в маленькую деревеньку Нейвола в пяти верстах от станции Мустамяки. Комнатка была в лесу неподалеку от озера. Они радовались: чистый воздух, освежающая вода, оторванность от всех забот восстановят его силы. Уже потом узнали: Владимир Ильич дал себе отдыха всего два дня. Потом снова дорвался до пера и бумаги. А уже на шестой день устремился назад. Потому что в Питере произошли непредвиденные грозные события…

Даже они, Серго и другие большевики, находившиеся в те дни в столице, в гуще народа, не могли ожидать, что так все произойдет. Незадолго перед тем Серго по предложению Владимира Ильича был введен в состав Питерского городского комитета партии. С утра до поздней ночи — в частях гарнизона и на заводах. Особая его забота — Путиловский. Многотысячная толпа, бурные митинги — привычно. В тот памятный день, третьего июля, проходила Вторая чрезвычайная конференция большевиков столицы. Прямо среди заседания Серго вызвали из зала: «Путиловцы и солдаты пулеметного полка с оружием выходят на улицу!»

Он бросился на завод. Двор за оградой забит до отказа.

Клокочущее яростью море. Куртки. Гимнастерки. Щетина винтовочных стволов.

— Баста! Терпение кончилось! Идем свергать Временное правительство! Долой министров-капиталистов!..

Орджоникидзе взобрался на самодельную, из ящиков, трибуну:

— Товарищи путиловцы! Друзья! Конференция большевиков Питера, пославшая меня сюда, просит вас не выходить на улицу! Конечно, у рабочих и солдат Петрограда хватило бы силы прогнать Временное правительство и взять государственную власть в свои руки. Только победу у нас тут же отняла бы буржуазия, утопила бы революцию в крови! Прислушайтесь к нашему голосу: армия и провинция еще не готовы поддержать восстание в столице, момент еще не наступил!..

Всю силу души вкладывал в эти слова, но чувствовал: толпа их не принимает. Согласились лишь подождать, пока Серго с несколькими представителями от завода и солдат пойдут к телефону и переговорят с руководителями конференции. Орджоникидзе едва успел набрать номер дворца Кшесинской и передать члену президиума конференции, что на Путиловском «повышенное настроение», как ему самому крикнули:

— Путиловцы и солдаты не дождались, они уже сами двинули к дворцу Кшесинской и к мостам!..

Восстание началось. Пусть еще не восстание — стихийное выступление, к которому сразу же примкнули десятки, а затем и сотни тысяч рабочих и солдат.

Большевики понимали: это выступление преждевременно, не подготовлено. А главное, как настойчиво подчеркивал Владимир Ильич, — не обусловлено объективным историческим процессом развития революции. Это гнев обманутых людей, подогретый призывами безответственных анархиствующих элементов, которые всегда примазываются к бурным процессам времени.

Главным лозунгом этого стихийного движения стал призыв: «Вся власть Советам!» Но требовать передачи всей власти Советам в таких условиях значит добиваться насильственного свержения Временного правительства, иными словами — поднимать флаг вооруженного восстания. Однако народ в массе своей еще не утратил веры в посулы эсеров и меньшевиков, занимающих кресла в правительстве, еще опьянен призрачными свободами Февраля. Народ — это не только Питер. Это Москва, вся Россия и армия. Они не поддержат сейчас восставшую столицу. Большевики трезво глядели на вещи и понимали это. Еще несколько дней назад Владимир Ильич говорил, что имеется возможность мирного развития революции, хотя с каждым часом шансов становится все меньше: острота противоречий нарастает, а эсеры и меньшевики в самих Советах уступают последние позиции милюковым и родзянкам и даже не помышляют о взятии власти. Единственный путь мирного развития революции предусматривал постепенную большевизацию Советов. Но для этого требовалась огромная работа среди населения по всей России и нужно было время. Для такой работы условия были: в стране еще сохранялась свобода политической агитации, свобода организации масс. Сохранялось и двоевластие, хотя все решительней обозначался поворот к контрреволюции. Но время… Его-то и не хватило.

Что же делать? Устраниться? Пустить стихийное движение на произвол судьбы? Нет! Ни в коем случае! Овладеть движением. Направить его в мирное русло. А для этого стать во главе его. Так ЦК и Петроградский комитет и решили на экстренном совместном заседании вместе с руководством Военной организации при Центральном Комитете партии.

А между тем в уличные колонны вливались все новые и новые группы рабочих и солдат — вышли почти все промышленные районы, почти все части столичного гарнизона. Даже по примерному подсчету — не меньше полумиллиона. К питерцам присоединились прибывшие из Кронштадта военные моряки.