— Ну вот, слава богу! — услышал он над собой голос Наденьки. — Я уж думала, полные сутки заберете.

— Ох, Надя-Надежда! — Он сел, чувствуя себя превосходно выспавшимся и как никогда бодрым. — Пожевать чего-нибудь найдется? Я, как из вашей хаты ушел… — И сам удивился: — Надо же, так ничего и не ел!

— Сейчас, миленький! — всплеснула она руками. — Я все сберегла!

— А где мои… однопалатники? — огляделся он.

— Есаул к своим казакам убег. Ужас как матерился напоследок. А тот, в пах раненный, — преставился. Уже почти весь лазарет опустел — кто куда. Она запнулась. — А вы?

— И я, Наденька. Соберу свои вещички — и на фронт.

— И вы, значит… — санитарка запнулась. — Дежурство мое кончилось. На улице темно, фонари побили… Хулиганы шастают… Вы меня не проводите?

— С великим удовольствием!

По дороге после десятка молчаливых шагов она спросила:

— А жена у вас есть?

Антон подумал: «Ольга?.. Жена, да не моя…» Усмехнулся:

— Есть. Пушка по имени «гаубица» — вот моя жена. — И сам спросил: — А у тебя? Не муж, конечно, — молода! Парнишка-дружок?

— А-а, был, — она с досадой отмахнула варежкой. — Соседский. Губошлеп.

Они подходили уже к Александровскому мосту.

— Помните: Катя, как выписался из лазарета, в ресторан меня пригласил?

— Конечно, — улыбнулся Антон. — Шоколадом-пирожными потчевал.

— И вином поил, — глухо, полуотвернувшись, отозвалась она. — А потом сказал: «У меня для вас, Надежда Сергеевна, сюрприз есть. Я в этой гостинице остановился, давайте поднимемся в нумер на минутку». Я и пошла… Я ведь к нему как к брату, как к Сашке… Выходила. Два месяца обмывала, с ложки кормила, утки выносила… А он, как привел в нумер, дверь на ключ и изнасильничать хотел.

— Не может быть! — схватил ее за руку Антон.

— Едва отбилась… Слабый он еще… Девушка ткнулась в отворот его шинели:

— Тогда он с колен: «Уступи! Я тебя обожаю!..» А мне так гадко стало… Тогда он вскочил, отпер дверь — и по щеке меня: «Убирайся вон, плебейка!» — Она всхлипнула.

— Подлец! Ух какой подлец!.. — Антона захлестнула ярость. — Попадись он мне, сукин сын! Выродок! — Он обнял, прижал к себе девушку. — Успокойся! Молодчага, что сумела за себя постоять!

Она отстранилась. Снова отвернулась:

— Я никому об этом не рассказывала. Ни Сашке, ни даже маме. Только вам…

Они были уже на мосту.

— Почему же мне? Облегчить душу?

Девушка остановилась у парапета, налегла на чугунный поручень грудью:

— Вы, Антон… Антон Владимирович, все обо мне должны знать… Потому что я люблю вас…

Перевела дыхание. Но поворачивая к нему лицо, с решимостью, будто бросаясь с моста вниз, в Неву, не давая ему вставить ни слова, заспешила:

— Полюбила вас, почитай, с первого дня, как привезли, простертого. Отчего-почему — кто знает? Люблю и ничего не могу с этим поделать. Думала: хоть какой ни будет — слепой, безногий, — мой, мой!.. На рождество с девчатами-соседками гадали. Мне вышло: если серые у тебя глаза — сбудется. Снял ты повязку, я глянула: батюшки мои! Не карие, не рыжие — серые!.. Судьба!..

Она замолкла. Повернулась к нему спиной, подставив лицо ледяному ветру:

— Вот какие дела, миленький…

Антона как оглушило. Он и раньше — в тоне девчонки, в глазах — что-то улавливал. Но не придавал никакого значения: без малого в отцы ей годится. Ну, нравится девушке — какого мужчину это не тешит? Но чтобы так…

— Послушай, Наденька… Послушай, это по молодости… Ты совсем еще молода… Это ты из жалости… Вот увидишь: пройдет… — Он бормотал всякую чушь, первое, что приходило на ум. — Через несколько часов, рано утром, я уезжаю на фронт.

— Знаю, — ответила она. — И я с вами. С тобой, — твердо поправилась она.

— Ку-уда?! — удивился он. — С ума сошла? В карман я тебя посажу?

— Я уже все узнала: сестры милосердия и санитарки там ой как нужны!

— Не глупи. Фронт — это не в куклы играть. Нашел главное:

— И о больной матери с маленьким братишкой подумай! У Александра сейчас забот невпроворот, семью он не потянет. С голоду и холоду мать и братишка твои помрут!

Она промолчала. Всхлипнула.

— Давай так: я буду писать тебе с фронта, ты мне будешь писать. Проверишь свое чувство… С бухты-барахты нельзя такое решать…

Ему почему-то представился первый ее образ, возникший в слепоте и так не соответствовавший реальному, — тоненький бледно-зеленый стебелек, который так легко сломать.

— Хорошо, — после долгого молчания проговорила она. — Обязательно напиши мне. Первый, чтобы я знала адрес. Мой запомнить просто: Полюстровский, дом 10. Долгинова Надежда.

Повернулась, приблизила снизу лицо с широко открытыми, светящимися в снежных сумерках глазами:

— Ты меня полюбишь, Антон. Я буду тебе хорошей женой!

Он подивился твердости ее голоса.

— А сейчас возвращайся в лазарет, отдохни перед дорогой. Я совсем не боюсь одна — каждую ночь хожу. Иди!

И даже подтолкнула маленькими ладошками в вязаных варежках.

И вот теперь, сидя у окна вагона, торопливо несшего его на юго-запад, Антон, вспоминая бурные события последних дней, непроизвольно и подсознательно испытывал чувство благодарности к девушке — будто невидимый источник излучал на него свое тепло.

Ход мыслей прервал ввалившийся в купе багровый, как из пожарного брандспойта изрыгающий струю перегара, драгун:

— Здравия желаю, поручик! У тебя свободно? Мои все в стельку! Го-го!

Он бросил на соседнюю полку чемодан, водрузил на столик штоф смирновской:

— Опохмелимся?.. Из Питера тикаешь? Лучше под германские пули, чем красной сволоте кланяться, в христа-бога душу!..

Достал из кармана походные стопки, развинтил. Наполнил до краев:

— Ко мне бы их, на пики! Го-го!.. За здоровье его величества государя императора!..

Родзянко, казалось, прибирал к рукам бразды правления.

Накануне, второго марта, под председательством назначенного им комиссара состоялось совещание банковских тузов. Комиссар призвал их оказать содействие новому правительству. Финансисты ответили единодушным согласием. Заявили, что всецело подчиняются думскому комитету. Постановили с одиннадцати часов сего дня открыть все банки для производства операций. Со своей стороны комиссар заверил, что будут приняты необходимые меры для охраны денежных хранилищ. Еще ранее вооруженные посты встали у Монетного двора в Петропавловской крепости и у Арсенала. Возобновили работу главпочтамт, центральный телеграф. Частично, прежде всего для нужд фронта, началось движение на железных дорогах.

Вчера же собрался совет съездов представителей промышленности и торговли, который вот уже десять лет объединял предпринимателей и купцов для представительства перед правительством. Неделю назад совет внимал князю Голицыну. Теперь он изъявил готовность «отдать себя в полное распоряжение» князя Львова. К этому же он призвал все биржевые комитеты, купеческие общества, заводчиков и фабрикантов, одним словом — весь торгово-промышленный класс России: «Забудем о партийной и социальной розни, которая может быть сейчас только на пользу врагам народа, теснее сплотимся вокруг Временного комитета!..»

Все это являло собой реальную силу и двигалось в нужном Михаилу Владимировичу направлении. Однако вне влияния оставалась стихийная масса питерского плебса, крестьянство и не подала голоса самая грозная и решающая в разыгрываемой комбинации «фигура» — действующая армия: те же пролетарии и селяне, но с винтовками в руках.

Кое-что Родзянке удалось сделать и на этом фронте. Одновременно с банкирами и предпринимателями вчера же, второго марта, заседали и питерские социалисты-революционеры. На первой своей легальной конференции они провозгласили «настоятельную необходимость поддержки Временного правительства», хотя и оговорив эту поддержку некоторыми условиями, и в то же время признали «настоятельно нужной борьбу со всякими попытками, подрывающими организационную работу Временного правительства». Конференция эсеров приветствовала вступление Керенского в правительство в звании министра юстиции «как защитника интересов народа и его свободы» и выразила свое «полное сочувствие линии его поведения в дни революции, вызванной правильным пониманием условий момента».