— Ваши требования будут удовлетворены. По мере возможности. Нельзя же все сразу. Это создаст анархию, граждане!

Карасева сменил другой. Интеллигент. Аккуратно стриженая бородка. Превосходно сшитый костюм. «Тоже из этих…» — подумал Феликс.

— Имеем ли мы, члены Исполнительного комитета, право заставить рабочих прекратить забастовку? — задал он риторический вопрос.

Дзержинский увидел: представители «общественных организаций» оживились. Один из них одобрительно кивнул: мол, имеете право!

— Нет, не имеем! — неожиданно сам же и ответил тот. — Забастовка важнейшее оружие пролетариата. О прекращении забастовки мы даже не будем говорить до тех пор, пока не будут выполнены наши требования. А именно: пока по примеру рабочего Совдепа не будет создан Совет солдатских депутатов, пока не будет вооружена милиция и пока оружие не будет передано в распоряжение Совдепа!

«Вот это требования!..» — воззрился на выступающего Феликс. Шепотом спросил у стоявшего рядом парня:

— Кто это выступает?

— Не знаю, как его зовут. Знаю — большевик.

— Мы согласны призвать к возобновлению работы только тех товарищей, которые заняты на предприятиях, связанных с обеспечением населения Москвы продовольствием, с обслуживанием городского водопровода, электростанций и транспорта, — решительно закончил оратор.

Посланцы «Комитета общественных организаций» удалились, как говорится, не солоно хлебавши. В перерыве Феликс подошел к выступавшему:

— Разрешите… Я — член Главного правления польской социал-демократической партии, был членом ЦК РСДРП. Я только что из тюрьмы. Ищу связи с комитетом.

— Как вас зовут, товарищ? — вгляделся в его лицо мужчина.

— Дзержинский.

— Как же, слышал! Очень рад. — Протянул узкую ладонь: — Ногин Виктор Павлович…

Паровоз с прицепленным к нему одним-единственным салон-вагоном на всех парах мчался из Питера в Псков.

Гучкову и Шульгину удалось выехать лишь потому, что никто из солдат выставленной Совдепом охраны на Варшавском вокзале не знал думцев в лицо, а начальник станции, предупрежденный комиссаром Бубликовым, выполнил приказания Родзянки.

На полпути к Луге, с поста какого-то разъезда, Гучков по железнодорожному телефону связался с Вырицей, с генерал-адъютантом Ивановым. Командующий карательной экспедицией сообщил, что с часу на час ожидает прибытия верных дивизий, чтобы без промедления двинуть их на столицу. Однако по чьему-то приказу из Питера на пути к городу разобрано полотно, а в самом его Георгиевском батальоне объявились «пропагаторы», призывающие солдат не повиноваться офицерам. «Как только подойдут надежные части, я наведу порядок — всех пропагаторов развешу по телеграфным столбам!» — заверил Николай Иудович.

Эмиссары Родзянки двинулись дальше. Но в самой Луге подозрительный одновагонный поезд окружили вооруженные повстанцы.

— Граждане! Товарищи! Мы везем Николаю повеления народной власти! собрал все свое красноречие и все новомодные слова недавний представитель «черной сотни» Шульгин. — Если вы нас задержите, товарищи, это отразится на судьбе революции!

В подтверждение он потряс бумагами со штемпелями Временного комитета и Совдепа.

Удалось обмануть и этих.

В десять часов вечера паровоз остановился на перроне Псковского вокзала. Тут же, через две площадки пустынных платформ, стоял состав из пяти вагонов, поблескивающий в свете фонарей темно-синим лаком, бронзовыми царскими вензелями и латунными поручнями. Все окна его ярко светились. У каждого тамбура маячили часовые, а к одному, из вагонов была приставлена устланная ковром лестница.

— О вашем приезде уведомлены, — встретил их главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский. — Прошу, господа! — Он показал перчаткой в сторону императорского поезда.

— Предварительно нам хотелось бы обсудить положение с вами, генерал, оттягивая неотвратимое, сказал Гучков.

— Государь уже ждет вас, — отрицательно качнул головой Рузский.

Им ничего не оставалось, как сразу же приступить к своей миссии, хотя оба они трепетали от мысли о предстоящем: они привезли проект составленного Родзянкой манифеста об отречении Николая II в пользу сына, цесаревича Алексея.

Вот и вагон-гостиная. Зеленый шелк по стенам. Канделябры. Мебель ампир. Ворсистый ковер. Высокомерный старик в свитском генеральском мундире — дряблые напудренные щеки, склеротические жилки, седой пушок на темени, министр двора и уделов граф Фредерикс, — провозглашает:

— Государь император сейчас соизволят выйти.

В ту же секунду распахивается противоположная дверь. В проеме ее появляется невысокий мужчина в серой черкеске с Георгиевским крестом над гозырями. Холодный взгляд. Расчесанная борода, подстриженные усы. Оригинал миллионно размноженного изображения — на картинах, литографиях, лубках, серебряных рублях, золотых империалах. Царь.

У Шульгина и Гучкова подкашиваются ноги.

Николай молча, жестом приглашает их к маленькому будуарному столу с гнутыми резными ножками.

Первым за столик сел Николай. Рядом с ним — граф Фредерикс, затем генерал-адъютант Рузский и начальник военно-походной канцелярии генерал-майор Нарышкин.

Гучкову и Шульгину указали на стулья у стены. Будто за столиком воссел трибунал, а они подсудимые. Оба опустились на пружинящие сиденья. Но Гучков тут же встал:

— Ваше величество! Мы приехали, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петрограде и вместе с тем посоветоваться о тех мерах, которые могли бы спасти положение…

Всю дорогу они готовились к исполнению возложенного поручения. Решили начать издалека. Теперь Гучков нарочито обстоятельно и подробно живописал картины восстания и те опасности, которые угрожают России, если пожар перекинется на фронты.

Наконец, будто очертя голову бросился в омут:

— Спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию можно! Если вы, ваше величество, объявите, что передаете свою власть вашему маленькому сыну, если вы передадите регентство великому князю Михаилу Александровичу и если от вашего имени или от имени регента будет поручено образовать новое правительство… Вот что нам, мне и Шульгину, было поручено вам передать.

Николай обвел взглядом потолок вагона. «Значит, ничего иного не придумал и Родзянко…» В голове, в ритм ударам пульса, зазвучало: «Божиею поспешествующею милостию, Мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский…» Сейчас эта торжественная формула звучала язвящей насмешкой. Но необходимость разом отрешиться от всех этих титулов не вызвала у него особенного огорчения они всегда существовали в его сознании отвлеченно. Большинство своих царств и княжеств он и не видал. Подумал: а что станется с его собственными владениями — Нерчинским горным округом, где в рудниках добывалось для него золото и серебро; с Екатеринбургской алмазной гранильной фабрикой; Шлиссельбургским фарфоровым заводом; охотничьими угодьями в Белой Веже и Гатчине; собственными его дворцами в Петрограде и окрест, в Москве, Киеве, Ливадии… От всего этого ему отказываться было жаль. Но тоже без остроты, без глубокого переживания, с привкусом равнодушия… Все от бога.

Он опустил взгляд с потолка и неторопливо повел его по стенам, не задерживаясь на предметах и лицах, пока не остановился на торчащей перстом фигуре Гучкова.

Все сидели замерев, затаив дыхание.

— Раньше вашего приезда и после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной думы я думал в течение утра, — четко и негромко проговорил Николай. — Во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь…

Все, кроме престарелого, так ничего и не понимающего графа Фредерикса, подались вперед.

— …Теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что ввиду болезненности наследника мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучиться с ним я не могу.