— Хорошо-то как!.. Сейчас воды нагрею, накормлю! Она уже и печь начала растапливать, и на стол накрывать.

— А у меня ни к чему душа не лежала… Хорошо еще, Надежда Константиновна передыху не давала: то да се, и в школе, и в клубе, и в Союзе молодежи!.. И скажу вам по секрету: я теперь девчат наших заводских санитарному делу обучаю: как повязки накладывать, как первую помощь оказывать. Набралась кой-чему в лазарете.

— Зачем же санитарному делу их обучать?

— По секрету скажу… Другому нельзя, а вам можно, вы ж большевик: дружины рабочие у нас на Выборгской устраиваются. Боевые. С ружьями. А в каждой дружине санитар положен быть.

«Неужели действительно готовятся выступать?» — с тревогой подумал Антон. Поднялся из-за стола:

— Нет у меня времени баниться.

— Тогда пошли, хоть немного провожу… — Она уже повязала платок. Ее раскрасневшееся лицо было таким красивым, что он залюбовался. — Случаем вы меня застали, Антон Владимирович… Как что-то шепнуло, чтоб домой прибежала… Через полчаса в культпросветотделе Надежда Константиновна делегаток эс-эс-эр-эм собирает, а я тоже теперь делегатка!

— Что это еще за эс-эс-эр-эм? — улыбнулся он.

— Так это же Социалистический союз рабочей молодежи!

— Не молодежи, а молодёжи, — поправил он.

— Какая разница? Главное — союз!.. Ну, мне сюда… А вы, как освободитесь, приходите!..

Через час Антон уже беседовал с Дзержинским. Показал командировочное предписание. Поручик получил его перед самым отъездом из Ставки: «Предписываю вам, с получением сего, отправиться в г. Петроград для производства испытаний и ознакомления с новыми образцами минометов и бомбометов. Срок командировки истекает 10 сентября…» Подпись генерал-квартирмейстера Романовского.

— Я обратил внимание, что на всех удостоверениях проставлен один и тот же номер — 800, одновременно со мной предписания получали еще несколько «испытателей».

Написал на листке адреса: Сергиевская, дом 46; Фурштадтская, дом 28; Фонтанка, дом 22, — и фамилии тех, кто должен был принимать командируемых офицеров. Дословно воспроизвел разговор с председателем Главкомитета в его кабинете. Антону казалось, что его тревога должна заразить Феликса Эдмундовича. Но Дзержинский слушал хотя и очень внимательно, но спокойно.

— Это все не так уж и важно?

— Напротив. Чрезвычайно важно и своевременно. Хотя многое нам уже известно. Товарищи железнодорожники постоянно сообщают нам о продвижении войск к Питеру. Получили мы и копии телефонограмм о вызове офицеров в Ставку на испытания. Догадывались что к чему… Что же касается задания, которое получили вы, то агенты, переодетые в солдат и рабочих, уже действуют в городе, пытаясь спровоцировать пролетариат и гарнизон на выступления.

Антон почувствовал даже разочарование: а он так спешил!..

— Но вы помогли увязать разрозненные факты в общую картину, продолжил Дзержинский. — Теперь мы лучше представляем, как должны действовать. Я немедленно сообщу о вашем докладе другим членам Центрального Комитета в в «военку».

— Может быть, не дожидаясь, пока они все соберутся и развернутся, ударить по их конспиративным квартирам? Я слышал: в районах созданы рабочие боевые дружины. И гарнизон нас поддержит!

Дзержинский свел к переносью брови. Резкая, глубокая морщина рассекла лоб. И снова Антон с болью увидел: много сил и здоровья унесли годы с момента их последней встречи в Кракове. Землистая кожа, провалившиеся щеки, обозначившие острые скулы. По-прежнему красивыми были большие, миндалевидного разреза глаза, но и в них появился металлический блеск.

— Корнилов, Керенский и вся их свора только и ждут повода, — сказал Феликс Эдмундович. — В июле у них не выгорело. Теперь они подготовились тщательней. Вы же сами разведали: стягивают карательные войска, засылают провокаторов. Нет! Мы повода им не дадим! Пусть они выступят первыми!

И тут Антон вспомнил: как раз об этом же писал Владимир Ильич! Еще в июне, когда и имя-то Корнилова не всплыло на поверхность!.. В статье «На переломе» Ленин предупреждал: пролетариат и большевики должны собрать все свое хладнокровие, проявить максимум стойкости и бдительности, и особо подчеркнул: «Пусть грядущие Кавеньяки начнут первыми». Тогда Антон не мог понять, почему же первыми. И не понимал до этой минуты. И вдруг теперь как вспышка света: чтобы не дать врагам повода!.. Гениальное предвидение!..

— Что должен делать я?

Дзержинский задумался. Потеребил острую клинообразную бородку:

— Посоветуюсь с товарищами. Думаю, что должны продолжить то, что так успешно начали. Проникните в самое логово провокаторов. Играйте прежнюю роль. Разузнайте как можно больше. Главное — кто именно, в каком обличье, где и когда… — Он прошелся из угла в угол, заложив руки за спину. — Коль у них есть контрразведка, они могут следить и за вами. Поэтому ни с кем из наших больше не встречайтесь, немедленно отправляйтесь в «Асторию».

— Как я буду поддерживать связь с вами?

— Александр Долгинов, с которым вы знакомы, сейчас связной «военки». Будете встречаться с ним в Исаакиевском соборе. Каждый вечер, в семь часов. Не сможете в семь — в девять или позже, через каждые два часа.

Александра переоденем прапорщиком. Желаю успеха. Антон добрался до Исаакиевской площади, на которую углом выходила гостиница «Астория», когда уже смеркалось. По дороге, пересекая Дворцовую площадь, увидел: в Зимнем почти все окна освещены.

Вильям Сомерсет Моэм в этот день давал очередной обед, или, как принято было здесь говорить, «открывал стол» в самом дорогом петроградском ресторане «Медведь». Он облюбовал этот ресторан не только из-за экзотического, сугубо русского названия, а и потому, что кормили в «Медведе» так, будто не существовало никакой мировой войны — напротив, весь мир только и заботился, как бы поставить к столу российских гурманов всевозможные яства: от средиземноморских устриц до тихоокеанских крабов и полинезийских черепах. Сам Моэм предпочитал русскую черную икру, заказывал ее целыми блюдами и поглощал ложками. Впрочем, его примеру следовали и гости. На керенки обеды стоили баснословно дорого. Для Вильяма это не имело абсолютно никакого значения — он мог тратить сколько угодно из тех сумм, которые зашили в его жилет в Нью-Йорке. Может быть, в пересчете на содержание русских полков каждый обед равнялся расходам на их месячное довольствие, но по сравнению с экономией на каждом не отправленном на Западный фронт американском полку это представляло сущую малость.

За минувшие дни Моэм уже совершенно освоился в русской Пальмире, обзавелся обширным кругом знакомств. Сашенька Короткова положила начало, а дальше покатилось само собой, во многом благодаря тому же «Медведю». Чувствовал себя Вильям отвратительно: кашель, снова кровь на платках. Но он уже вошел в азарт — и как разведчик, и как писатель. В первом своем качестве он начинал все более убеждаться, что вряд ли успешно справится с заданием: все говорят-говорят, бесконечно говорят там, где надо действовать; напыщенные декларации, ложь, а за этим апатия и вялость воли и мысли. Исключение составлял разве один Савинков. Зато как писатель Моэм испытывал истинное наслаждение. Какие типы! Впору было растеряться от такого разнообразия. Но он уже наторел и без особых усилий раскладывал их в своем сознании по полочкам. В обществе, где он привык вращаться прежде — в Америке, в Швейцарии и тем более в Англии и Франции, — индивидуальные черты были сглажены общепринятыми правилами поведения и скрывали лица, как маски. У него даже родился образ: люди напоминали камни, насыпанные в мешок, — их острые края постепенно стирались, и они становились гладкими и обкатанными, будто морская галька. Здесь же — то ли революция сорвала маски, то ли таков уж природный характер русских — каждый являл определенный тип: что Керенский (с ним он отобедал уже дважды), что профессор Милюков (три обеда), что Родзянко или Чхеидзе… Но особенно, конечно, Савинков.

С управляющим военным министерством он встречался чаще всего. И потому, что с первых же слов, еще в уютной розовой гостиной на Лиговке, они поняли друг друга и открыли свои цели (перед остальными Моэм представал лишь во второй своей ипостаси, как знаменитый писатель-путешественник), и, главное, потому, что надеялся: именно террорист окажется человеком дела.