Клавдия – что за чудное имя? императорам впору! – ждала его, это видно было по ее тугим пунцовым щечкам с кокетливо играющими ямочками, по выразительным вишенкам ничего не скрывающих глаз, по обтягивающему ее сбитую фигурку платью, совсем неподходящему для уединенной домашней встречи. Похоже было, что Клавдия надела все свои украшения. Она стояла в горнице, сияющая, как египетская царица.

– Птолемей Квинтович! – с нежным упреком сказала Клавдия. – Что же вы так долго не заглядывали? Амор нон эст медикобилис хербис!

Да, в этом она была права: нет таких трав, чтобы любовь вылечить.

Птолемею льстило нежное внимание женщины. Старый солдат, принимавший участие во многих рискованных и даже опасных походах, он, интер мок говоря, ожидал нечто подобное. Ожидал и боялся. Его самого сжигала фебрас эротика, оживающая в каждом мужчине при виде красивой женщины, которой он уже однажды обладал.

– Хомо пропониб, сед деус диспонинт, – сказал он, с удовольствием разглядывая хозяйку.

– Плохо вы предполагали, Птолемей Квинтович, – еще гуще порозовев и счастливо улыбаясь, упрекнула Клавдия. – А у нас, русских, говорят: на Бога надейся, а сам не плошай.

«Каве!» – сказал центуриону внутренний голос, но Птолемей Прист был слишком влюблен, чтобы осторожничать. Укоры Клавдии заставили старого солдата ощутить калпа белус, но эти легкие угрызения совести заглушил стук влюбленного сердца.

В глубине души Птолемей Прист понимал, что о Клавдии нельзя было сказать традиционной римской формулы: дома мансит, ланам фецит! Вряд ли Клавдия сидела дома, а тем более пряла шерсть. Не для ее нежных пальчиков было это грубое занятие. Птолемей Прист преданно уже смотрел на Клавдию, хорошо понимая – эссе фемина!

– Манибус пурис? – поинтересовалась фемина.

– Чистые! – с удовольствием сказал центурион по-русски и для убедительности вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами.

– Боно! – удовлетворенно сказала Клавдия. – Садись, Птолемейчик, повечеряем.

Центурион знал толк в пирах, когда обед в шесть блюд казался скудным и бедным. Перемен у Клавочки было три: суп, в котором гранде репетита была смешана с морковью и неизвестным центуриону овощем[17]; все это было кум гранд солус; распаренная гречиха с жареной птицей, да вместо вина был большой кубок с холодным коровьим лактис; но все это сопровождалось такими нежными улыбками, что, интер нок говоря, Присту подаваемые женщиной перемены казались базилевским угощением.

– Боно! – счастливо вздохнул центурион и решительно отодвинул кубок с холодным дактис. – Баста!

Взгляды их встретились. Центурион протянул руку и огромной лапищей накрыл маленькую ручку женщины. Клавдия зарделась, но руки своей не убрала.

Что говорить – амор омнибус инем!

Центурион притянул хозяйку к себе, посадил ее на колени и заговорил по-своему – быстро и горячо. Клавдия мало что улавливала в страстной и сбивчивой речи центуриона, и только нежные воркующие интонации его голоса были женщине путеводной звездой – любит ведь, любит, морда римская!

– Амор, – подтвердил и центурион, с римской прямотой разрубая запутанные любовные узлы.

Солус кум сола, ин боко ремоло, нон когитабунтур ораре Овидиус. И в этом древние римляне были правы. Не станет влюбленная парочка, оказавшись наедине, читать Овидия.

Впрочем, Евтушенко с Беллой Ахмадулиной, а тем более Николая Горбачева они читать тоже не станут.

Прямо скажем, это была пар нобиле фратрум!

Уже в постели Птолемей Прист отчетливо понял, что дома Клавдия с юности не сидела, а шерсть тем более никогда не пряла.

Честно говоря, Птолемею самому сидеть дома не приходилось. Знавал он и обстоятельных галлок, и знойных темнокожих нумидиек, и толстозадых, перепачканных сладостями капризных персиянок. Путешествуй – и ты увидишь весь мир! А уж больших любителей попутешествовать, нежели римские цезари и их неугомонное воинство, и придумать было трудно.

– Аут нон тентарис, аут перфике! – с нежным упреком простонала Клавдия, чтобы еще через несколько минут удовлетворенно пробормотать: – Aгe кво агис![18]

Что говорить? Знала ведь, чего выучить по-латыни. Точно подмечено, дома не сидела и шерсть не пряла!

Акцент у нее был чудовищным, и потому страстные слова женщины требуют определенного перевода, который и будет приведен ниже.

Услышав эти слова, центурион едва не задохнулся от аморис абундантиа. Да не буду я переводить, от чего задохнулся центурион. Всяк бывавший в постели с любимой женщиной, несомненно, догадается, от чего задохнулся влюбленный Птолемей Прист. Чувства, они, товарищи, везде и всегда одинаковы и особому переводу не подлежат.

Там, где прошла знойная зрелость, разумеется, нечего делать пылкой юности. Нет, все-таки они были достойной парочкой! За ночь центурион убедился в этом не раз.

Ромул Луций и Плиний Кнехт сидели на берегу пруда и плели заговор. Чему удивляться – заговоры всегда рождаются в горячих головах недовольных. А причины для недовольства у Ромула Луция и Плиния Кнехта, что называется, горели… м-м… как бы это деликатнее выразиться… горело, одним словом, пониже поясницы.

– Люпусы позорные! – горячился Плиний. – Я ему говорю – сатис, осознал я уже, прочувствовал, блин! А он все, канис поганый, хлещет! И говорит, что тюрьмой меня не исправить, только побоями. Нет, ты мне, Ромка, скажи – на хрена мы в ихний легион вступали? Где они, обещанные сестерции? За неделю нас четыре раза выдрали, а в карманах ни шиша! И ад воцем сказать, за что выдрали? Первый раз, – Плиний загнул палец, – за пьянку в термах. Надо было, видите ли, разбавленным вино пить. А я виноват, что ихнюю воду мой организм не принимает? Нет, Ром, ты скажи – это по-честному? Центуриону, видите ли, можно закладывать, а нам нельзя.

Кнехт горячился, размахивал длинными руками, и от этих движений синяя русалка на его груди то и дело плескала мощным хвостом, словно пыталась спрыгнуть с нее в тихие воды поросшего камышом пруда. Ромул Луций сел на пригорок и вздохнул:

– Так у них, Плиня, и поговорка такая есть: что положено Юпитеру, то не положено быку.

– Слыхали! – жарко вскричал Кнехт. – Кво ликет Юви, нон ликет бови! Но и наоборот ведь говорится, Рома, кво ликет бови, нон ликет Юви! Но ведь они, козлы, только в свою сторону считают! Второй раз нас за что выпороли? За пререкания с корникулярием. А мы пререкались? Нет, Ром, ты честно скажи – мы пререкались? Мы ведь не пререкались, мы его понять хотели, хрена однорогого. Жениться не успел, а рог уже вырос. Погоди, баран однорогий, ты только женись, у тебя не только второй рог вылезет, они у тебя еще на голове куститься станут! Я ему в шутку сказал, Рома, а меня пороть поволокли. Тебя, спрашиваешь, за что выдрали? Тебя, Рома, за дело отодрали. Не надо было, блин, над несчастьем товарища смеяться!

– Да я не смеялся! – возразил Ромул Луций.

Плиний Кнехт спокойно и нехорошо осмотрел товарища и согласился с ним.

– Правильно, Рома. Ты не смеялся, ты, блин, ржал не хуже колхозного жеребца! Ладно, братила, оба мы с тобой обиженные. В третий раз нас за плохо вычищенные котлы сечь приказали. А сами они их чистить пробовали? Патриции гребаные! Экономят все, на пасту ни одного сестерция не выделили. А ведь списали они на это бабки, точно списали, Рома, это я тебе говорю. У кассира морда воровская и глаза такие, что я ему не только кассы, поля убранного охранять не доверил бы. Сами денежки, блин, гребут, а нас с тобой в кнуты! И правильно мы, братан, сделали, что котлы эти цыганам продали. Все равно мы их отчистить как следует так и не сумели. В любом случае нас под кнут послали бы, а так мы хоть копейку, блин, за наши побои срубили, не так было обидно очко под кнут подставлять! А дальше что? Что дальше, Рома? Жалованья нам не платят, в насосники, блин, загнали, воду им, козлам, в термы качать. Да нас с тобой в рабы записали, Рома, в рабы, а не легионеры! Рабы мы, Рома, чтобы у этого корникулярия второй рог вырос!