Это Салауддин понимал.

Если ты берешь у соседа в долг стельную ярку, то не обязательно возвращать ему весь приплод. Но за ярку ты должен заплатить обязательно. Поэтому Салауддин только кивнул.

– Что мне с тобой делать? – с ленивой задумчивостью спросил Бараев и хмуро посмотрел в глаза Баймирову. – Что я с тобой должен сделать?

– Арби! – встревоженно и быстро сказал старый Баймиров. – Ты у меня в доме!

– Я помню, – хмуро отрезал Бараев. – Иначе бы я разговаривал с этим глупцом совсем по-другому. Посмотри на него, Шакро, он ведь почти стал гяуром. Он забыл горские обычаи. Его дочери бегают голоногими, его сыновья не хотят умирать во имя Аллаха, им чужда наша священная борьба. Посмотри и скажи Шакро, кем стал твой сын?

– Я готов тебе отдать долг сына, – севшим голосом пообещал старый Баймиров.

Арби лениво отмахнулся от его слов.

– Что он должен мне? Что он должен мне в сравнении с его долгом Аллаху? Он перестал быть правоверным, Шакро. Еще немного – и он станет молиться христианскому богу. Смотри, он уже ходит без бороды!

– Я – мужчина, – твердо сказал Салауддин. – Не трогай отца, я сам готов ответить за свой долг.

– Убить тебя? – размышлял гость. – Я не могу, я в доме твоего отца. Плох тот гость, который на доброе слово ответит злобным плевком. Пожалуй, я прощу тебя. Но простит ли тебя Аллах? Однако ты можешь загладить вину. Для этого тебе надо доказать, что ты мужчина.

Ногой Бараев толкнул по направлению к Салауддину стоявший у стола автомат. Оружие загремело по полу.

– Бери, – сказал он. – Долги надо платить. С сегодняшнего дня и до самой смерти ты у меня в отряде.

– Пока не отдам долг, – сказал Салауддин и взял автомат за брезентовый ремень.

Полевой командир засмеялся.

– Здесь я старший, – сказал он. – Хорошо уясни это, Салауддин. Выше меня только твой отец и Аллах. Ты уйдешь только тогда, когда отправишься к Аллаху, чтобы дать ему отчет о своих делах. Или я не прав, Шакро?

– Ты прав, – взволнованно сказал отец Салауддина. – Ты прав. Если идет джихад, то кто-то из Баймировых должен стать воином Аллаха. Пусть им станет Салауддин, раз его старшие братья не дожили до этого гордого дня.

История о замороченных людях не нова.

Лозунги и долги – вот на чем держатся войны.

Как часто мы идем в бой за свободу, совсем не понимая, что это свобода для других. Сам ты просто отбрасываешь свои прежние обязанности, чтобы взвалить на себя новые, чаще всего еще более неподъемные, нежели прежние. Особенно если в бой тебя ведут долги перед лозунгами.

Федеральные войска теснили боевиков. Теперь уже было не до отдыха в аулах. Огрызаясь огнем, отряд Бараева пробивался к грузинской границе, за которой Арби рассчитывал найти отдых. Салауддин научился стоять в карауле, ставить растяжки на горных тропах за отступающим отрядом, стараясь не думать, кто и когда по этим тропам пойдет.

В один из редких пасмурных дней, когда они отдыхали в зарослях карагача, к Салауддину приблизился один из бородачей.

– Привет, – сказал он. – Не узнаешь? Ромка я, помнишь, в поезде ехали?

Салауддин внимательно вгляделся, узнал в похудевшем бородаче попутчика и скупо улыбнулся.

– А где Азамат? – спросил он.

– Кокнули Азамата, – сказал Роман, присаживаясь рядом на корточки. – Под Ведено еще.

– Солдаты?

– Кой хрен солдаты! – махнул рукой русский. – Басаевцы. Загудели тогда нормально, пошли добавить, да с басаевскими сцепились из-за какой-то херни. Слово за слово, потом за ножи схватились… Азамат и пикнуть не успел. Правда, мы им тоже клыки показали, этим «горным волкам». Двух хохлов пришили и латыша так порезали, что он на следующий день в больнице коньки отбросил. Ты-то как здесь оказался? «К отцу еду!» – передразнил он Салауддина. – Бараев тебе отец?

Воровато оглянувшись и убедившись, что их не подслушивают, негромко сказал:

– Ладно я, мудак, за бабками сюда поперся. Тебе что на твоей точке не сиделось? Сыт, пьян, баба с детьми под боком… Деньги, – он тоскливо вздохнул. – Какие деньги? Бараев мне уже половину своей Ичкерии должен. Зачем ты с нами пошел, старик?

Действительно, зачем?

Долг, долг перед Бараевым и глупая мужская гордость загнали Салауддина в эту ловушку. Входов в нее было много, очень много, а выходов вообще не оказалось. Да если бы выходы и оказались, то куда идти? По крестьянской своей основательности и житейской неопытности Салауддин полагал, что на каждого боевика из отряда Бараева уже объявлен федеральный розыск, и фотографии этих боевиков показывают по телевизору. Он представил, как Эльза и дети увидят эту фотографию, и заскрипел зубами.

А начальник районной милиции, прочитав бумаги на Салауддина Баймирова, вскочит в возбуждении и закричит: «Я же говорил! Говорил!» Хотя на деле он ничего не говорил, а только пил водку и выбирал из котла куски попостнее.

В самом деле – зачем?

Салауддин научился стрелять, хотя и не старался особенно целиться по появляющимся между деревьями фигуркам. Он научился неделями питаться корой деревьев и травой, есть вонючее мясо линяющих шакалов. Во имя чего?

Во имя свободы?

Но Салауддин не чувствовал себя более свободным, чем когда жил на чабанской точке. Там он ощущал себя свободным и независимым, а здесь он казался себе рабом, загнанным волком он себя чувствовал, животным, бегущим по кругу, пока не кончатся силы.

И все это делалось для того, чтобы вожак стаи, загрызший немало уже собак, оставался на свободе, чтобы он копил силы и вновь нападал на отары и проливал кровь. Как всякий скотовод, Салауддин не любил волков и уважал собак. По крайней мере, те знали, кого они охраняют и за что получают свои кости.

Роман назвал его стариком, а какой же он был старик? Сорок с хвостиком ему исполнилось, времени первой мудрости не наступило. Заглянув в воду родника, Салауддин увидел в колеблющемся зеркале седобородого немолодого мужчину с серебристыми висками и смертельно усталыми глазами. Губы коснулись ледяной воды, и вода замутилась.

Салауддин увидел на мгновение маленького мальчика, обнимающего за шею маленького козленка, перевел взгляд и увидел на своем поясе фамильный кинжал, который нацепил на него перед походом отец, и понял, что стариками становятся не тогда, когда приходит возраст старости, а тогда, когда теряются цели.

В эту ночь он заступал в наряд – сторожить смертельно уставшее воинство Бараева.

Стоял сентябрь. На склонах узловатых гор краснел поспевший кизил. Где-то неподалеку грызлись шакалы, потом они помирились, затявкали, мелькая в темной, постепенно сливающейся с сумраком листве желтыми огоньками глаз, и, наконец, послышался их еще нестройный хохот, к которому Салауддин никак не мог привыкнуть.

В почерневшем небе высыпали яркие звезды. Салауддин смотрел на звезды и вспоминал зеленокожего чаехлеба – как он там, вылечил ли своего товарища, благополучно ли доставил к поселку Степана Разина кавказского пленника Мишу Романова? Захотелось узнать, что делают Эльза и дочки, приехали ли ребята, и удачной ли была их поездка в Москву. Приятно тревожило то, что Эльза хотела рыбы и украдкой лизала соль. Мысли эти размягчали, и совсем не хотелось касаться холодного тела автомата, лежащего на траве.

Он так долго и упорно думал о семье, что совсем не удивился, когда рядом мелькнули знакомые огоньки, совсем не похожие на светящиеся глаза шакалов.

– Привет, – сказал пришелец.

– Привет, – сказал Салауддин.

– Собирайся, – пришелец поманил его рукой. – Семья ждет. Эльза плачет, дочери спрашивают, когда ты приедешь. Летим, Салауддин?

– Не могу. – Салауддин сглотнул горчащий комок. – Как они там?

– Все нормально, – сказал пришелец. – Девочки пошли в школу, парни поступили в институт. Дочка у тебя скоро родится, Эльза ее Мариной решила назвать. Чего ты стоишь? Летим!

– Не могу, – снова сказал Салауддин, хотя и сам не мог понять, что его удерживает здесь. Страх? Ответственность перед доверившимися ему людьми, которые сейчас спят в зарослях карагача и кизила, постанывая, бредя и вспоминая родной дом? Слово, которое он дал Бараеву?