Мальчишки постреливали из рогаток в громыхающие доспехи пришельцев, а не по возрасту развитые десятиклассницы и игривые жалмерки стреляли лукавыми глазами в сторону наиболее симпатичных солдатиков, благо скудость их одежды позволяла сельским прелестницам оценить и разобрать меж собой достоинства любого из пришельцев.

Возможно, что взаимное непонимание рано или поздно привело бы к недоразумениям и естественно вытекающему из того побоищу, но положение спас местный учитель рисования Степан Николаевич Гладышев. Вообще-то он был не таким уж и местным, скорее наоборот – столичная штучка, некоторое время обучавшаяся азам живописного мастерства в знаменитом Суриковском художественном училище. Учение долго не продолжилось, потому что, как каждый художник, Гладышев считал себя живописцем гениального толка, которого учить – только портить, а учителя его, как водится, не понимали, что и заставило Степана Николаевича удалиться на пленэр, дабы отдаться творчеству и вдохновению полностью и бесповоротно.

Поскольку занятия на пленэре не освобождали от необходимости пить и есть, а с обязанностями зоотехника или, на худой конец, агронома Гладышев знаком был понаслышке, ему пришлось оформиться в бузулуцкую среднюю школу учителем рисования.

От остальных преподавателей этой школы, справедливо считавшихся интеллектуальной элитой города, Гладышев отличался острой черной бородкой, живыми и жульнически выразительными карими глазами, постоянно носимым на рано облысевшей голове беретом и богемным беспорядком в одежде. Поскольку будущих Васнецовых, Ренуаров и Айвазовских среди учащихся средней школы не наблюдалось, Гладышев относился к ученикам с терпеливым добродушием и даже несколько раз приглашал старшеклассниц позировать ему в живописных уголках, изобильно встречающихся на берегах воспетой народом реки. Однако обыватели Бузулуцка были воспитаны в патриархальном простодушии и домострое, поэтому к художественным опытам Степана Николаевича отрицательно отнеслись и казаки, и кацапы. В первый раз с ним обстоятельно поговорили старшие братья несостоявшейся натурщицы. Эти были из казаков, и аргументы у них были весомые, даже, можно сказать, тяжелые. Очки, которые пришлось надевать Степану Николаевичу, в сочетании с бородкой и беретиком придали ему столь иноземный вид, что к учителю тут же прилипло прозвище Пеньковский: видимо, шпионская деятельность у населения Бузулуцка ассоциировалось с именем этого американского шпиона, продававшего Родину за доллары и фунты стерлингов.

Второй раз родственниками старшеклассницы оказались кацапы, воспитанные в строгом уважении закона. Эти обратились с жалобой к директору школы, и Степана Николаевича серьезно пропесочили на педсовете. После подобных творческих неудач Гладышев к натурщицам охладел и обратился к пейзажам, утешая себя тем, что в таких условиях спасовал бы и Микеланджело. Если изредка он обращался к натуре, то изображал исключительно коров, задумчиво оглядывающих нежатые нивы, или комбайнеров и трактористов, ведущих вечную битву за урожай.

За все это время он лишь однажды обратился к незабвенному образу председателя районного исполнительного комитета Ивана Акимовича Волкодрало, который, узрев завершенное творение, долго стоял перед картиной в великом потрясении, потом нервно попытался расчесать пятерней свою лысину и, кратко молвив загадочное «Мать вою, чертов сын, оглоблей под микитки! Чи ты, парубок, глузду зихав?», покинул художника в явном смятении. Вернувшись в исполком, Волкодрало не менее часа разглядывал себя в зеркало, после чего несколько повеселел и со словами «не так страшен черт, як его малюют» приказал учителя рисования к нему не пускать, даже если Бузулуцк загорится сразу с четырех сторон. Он и на улицах стал избегать персонального живописца и даже перестал ездить на своей «Волге» мимо школьного здания, хотя кратчайшая дорога к исполкому пролегала именно там.

Попытки любопытствующих увидеть портрет председателя исполкома успехом не увенчались. Гладышев от настойчивых просьб отмахивался, подкупы спиртным игнорировал и лишь однажды в застольной беседе с учителем географии Валерием Федоровичем Хоперским, которого все учившиеся в бузулуцкой школе иначе как Глобусом не называли, признался, что председателя исполкома он писал в сюрреалистической манере, до которой погрязшие в натурализме провинциалы просто не доросли.

Портрет предисполкома Волкодрало учитель рисования держал на чердаке, куда однажды залез известный бузулуцкий охламон и бездельник Ханя. Хотя Ханя с детства был дебилом и по той причине отважен и бесстрашен, с чердака он бежал с паническими криками и позже, когда его просили описать портрет, неумело крестился и делал руками непонятные беспорядочные жесты, которые ясности в содержание картины не вносили. Впрочем, что возьмешь с известного всему району дурачка?

Степан Николаевич Гладышев на площадь явился с мольбертом. Увидев полуобнаженных и голоногих легионеров, он несколько оживился, а когда центурион начал свою речь, учитель расцвел и забормотал, пугая окружающих:

– Латынь! Господи, да это же настоящая латынь!

Расталкивая окружающих, учитель рисования полез в первые ряды, протиснулся к размахивающему руками центуриону и, несмело мекая и спотыкаясь на слогах, обратился к нему с непонятной окружающим фразой. Центурион не расслышал и переспросил. Выслушав запинающегося, вспотевшего от напряжения Гладышева, он все-таки понял его, заулыбался, хлопнул учителя рисования по плечу и что-то принялся ему втолковывать. По лицу учителя было видно, что некоторый смысл из сказанного плечистым начальником неизвестных голодранцев он улавливает.

Гладышев поднял руку, призывая к молчанию. Жест, естественный для центуриона, в повторении его учителем рисования выглядел несколько комично, но заинтригованная происходящим толпа покорно замолчала. Гладышев зачем-то снял берет, скомкал его в руке и громко сказал:

– Товарищи! Это не кино и не маскарад. Товарищ Птолемей Прист является предводителем доблестного римского отряда, посланного ихним цезарем, и наш город отныне и на вечные времена является владением Великого Рима и его божественного императора! Товарищ Прист призывает вас не создавать беспорядков и отказаться от ненужного сопротивления. Правление императора будет милостивым, а установленные в пользу Великого Рима налоги – невысокими. Он говорит…

Толпа всколыхнулась, загудела – сразу было видно: его упоминание о налогах никому не понравилось. А кому может понравиться требование заплатить деньги невесть кому? Стоящий среди учителей Глобус обличительно указал на учителя рисования и безапелляционно заявил:

– Предатель! Вот он, наш бузулуцкий Квисслинг!

Квисслинга бузулукчане оставили без внимания, мало ли какие слова могут прийти в голову начитанному и полысевшему от излишнего ума педагогу, но на предателя молодежь отреагировала сразу. Задиристый звонкий голос из задних рядов радостно закричал:

– Мочи козлов! Бей их, пацаны!

Римские легионеры поняли это без перевода. Гладышев и слова сказать не успел, а шеренги за центурионом железно лязгнули, обнажая короткие, но устрашающие мечи. В толпе тонко завизжали женщины, бузулукчане шарахнулись к выходам с площади, в воздухе повис тяжелый мат и запахло кровавой дракой, но центурион поднял ладонь и горячо заговорил, а учитель рисования с уже меньшими запинаниями принялся переводить:

– Товарищи! Птолемей Прист говорит, что они пришли с миром…

С ми-иром! Этак каждый оккупант будет считать себя пацифистом и культуртрегером.

– Зови ментов! – крикнул соседу Федор Чубаскин. – А я за ружьишком побег! Энти, в сорок втором, тоже все божились, что с миром пришли, а потом председателя колхоза на площади повесили и все погреба пообчистили!

Начальник бузулуцкой милиции Федор Борисович Дыряев уже перешагнул пенсионный возраст, но служить продолжал. «Буду работать, – лукаво говаривал он, – пока руки носят». И то верно – чего же не служить, когда район настолько был удален от коварных прелестей цивилизации, что жители замков на двери не вешали, а надежно затыкали цепочку колышком. И никому в голову не приходило войти в дом в отсутствие хозяев и прихватить на память об отсутствующих что-нибудь особо интересное. Убийства, случавшиеся порой в районе, вызывали переполох, сравнимый, пожалуй, с возможным явлением Христа народу. Особых сыщицких способностей их раскрытие не требовало – не успевали найти труп, как имя убийцы знало все население района, и более того – все с упоением пересказывали его нехитрую сельскую биографию и перемывали косточки непутевым родителям, не сумевшим правильно воспитать ребенка.