Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

– Врешь, – сипло сказал розмысл. – Добрыня не таков. И немец мой на злато и другие прихоти не сменяется!

– Веришь, значит? – непонятно смотрел на него кат, с каким-то нетерпением, словно чем-то поделиться хотел, да все решиться не мог. – Может, и правильно, что веришь. Мог бы я тебя в неведении держать, только после признаний таких тебе из острога не выбраться до конца жизни. Почему ж не поделиться? Может, и ты тогда поймешь, что не только ученые головы зоревые догадки посещают. А, розмысл?

Серьга промолчал, давая кату высказаться. Может, добрее от того станет!

Николка Еж улыбался. Маленький человечек с широкой доброй улыбкой. Глядя на такого, никогда не подумаешь, что он деревянные клинья под ногти бьет, мошонки салом каленым ошпаривает, в уши уксус закапывает.

– Ухо! – крикнул он звонко и пронзительно. Детский голос у ката был, нетвердый такой. – Ухо! Поди ко мне!

Из-за колонны показался карлик. Вот уж имя кому дано не понаслышке: сам махонький, голова большая, а уши и того больше. Урод поклонился кату.

– О чем еще говорили в тереме розмысла в тот самый день? – спросил Николка.

– Бранил розмысл бранника за то, что идею тот себе присвоил. Бранник же ссылался, что все это хитрые задумки боярина Челомбея. Добрыня же рассказал розмыслу, в чем признался боярин Глазищев и в чем его челядь созналась. А розмысл ему сказал, что с каленым железом в заднице можно на себя все что угодно наговорить.

– Брысь! – сказал кат, и урод исчез.

– Видал? – гордо поворотился Николка к розмыслу. – Моя придумка!

Кому придумки, а кому через них смерть на плахе, кому забава, а кому – острог бессрочный, ноздри рваные, наколка синяя на весь лоб. Но сейчас розмысл Серьга Цесарев о том не думал, сейчас он просто переживал облегчение от того, что друзья его каинами да иудами не оказались. Но и то было плохо – как бы и их в приказ не потянули. За речи неблагонадежные!

10

Только в узилище и можно почувствовать себя свободным на святой Руси.

Верна поговорка – от сумы и тюрьмы зарекаться незачем, все едино, если Судьбой отмеряно, то сегодня из серебряной чашки золотой ложкой хлебаешь, а завтра черствой горбушкой из плошки пустую похлебку черпаешь. Вчера еще на пуховых перинах спал, сегодня гнилой соломке да грязным штанам под головой рад. Правда, кат Николка Еж отнесся к розмыслу с уважением – не соломки гнилой, сена душистого несколько охапок в углу кельи бросил. Пахло в келье чабрецом, мятой и клевером, донником и емшаном, будили эти запахи воспоминания детства.

Серьга сел на сухую шуршащую траву, печально оглядываясь по сторонам. Попал как кур в ощип! И ведь какое дело – никто из розмысла правды клещами не вытаскивал – сам он все рассказал. Правда, не интересовали Николку Ежа объяснения о причинах, послуживших обстоятельством к сим словам. Потому получилось, как обычно на Руси бывает – сам себе яму выкопал, сам себя землей прикопал. Оставалась надежда на снисходительность князя Землемила, но розмысл в нее верил с трудом. Не мог кат сам волю свою проявить, от князя все исходило. Без повеления княжьего кто беспредельничать станет?

Но почему? Почему?

А потому, трезво сказал голос внутри розмысла, что любому князю мало быть в числе первых. Ему всегда хочется быть единственным. Особо если дело касается покорения небес.

Это наводило на очень печальные мысли. Чтобы отвлечься, розмысл лег на сено, заложил руки за голову и, прикрыв глаза, попытался представить себе, что надо сделать, чтобы на огненном змее полетел человек. Многое надо было придумать: чем дышать летящему браннику (а иного розмысл на змее просто не представлял, мужество должно быть большое для такого путешествия, отвага!), как сделать, чтобы по окончании полета бранник вернулся назад, и не как китайский мудрец с разбитой головой и переломанными членами, где браннику сидеть при полете, и еще множество мелких, но вельми важных вопросов надо было решить, чтобы путешествие стало возможным.

Избраннику. Одному из бранников…

Он прикидывал разные возможности и понимал, что полностью уйти от своей тревоги не может. Что его ожидало дальше? Козлиная шкура и единоборство с медведем на потребу князя и присных его? Вечное заключение в остроге? Что ж, это была не худшая возможность – и в неволе люди могут думать.

Загремел засов, дверь отворилась, и в келью заглянул стражник, а потом, отодвинув его в сторону, ввалился толстый китаец.

– Не ждал такой беды для Вас, уважаемый Серьга, – сказал Жо Бень. – Вот уж истину глаголят ваши поговорки да пословицы! Что поделать, если в вашей стране наступило время правления под девизом «Своеволие и единовластие»? Говорил я Вам, грешно задумываться о покорении Небес. Мстят Небеса своевольному человеку.

– Да не небеса, Жо, – сказал розмысл. – Люди отыгрываются.

– Просил за Вас князя, – сообщил китаец. – Даже слушать не захотел. Сказал: того, кто меня поносит, никакие заслуги не спасут. Нет, говорит, не поймешь ты, китаец, нет слаще удовольствия, выпить чару медовухи и раздавить твоего врага. Он, говорит, над умом моим посмеялся, мою мысль об артельном княжестве грязными ногами растоптал, а такой авании я простить ему никак не могу.

Посидели, помолчали. Китаец Жо достал из просторного халата изящный и вместительный серебряный кувшин, протянул розмыслу.

– Отгоним мрачные мысли, – предложил он. – Выпьем по доброму глотку маотая. Сказано мудрецами, доброе вино спасает от печалей.

Выпили по два, однако легче не стало.

– Что я для Вас могу сделать? – грустно спросил китаец. – Видит Небо, я сделаю все, что в моих силах. Вы человек умный, Вас бы по достоинству оценили в Китае.

– Какой уж тут Китай, – вздохнул розмысл. – Будем дома помирать.

Посидели в печали, незаметно допили маотай.

– Буду за вас бороться, многоуважаемый Серьга, – сказал китаец. – Хоть и нелегко мне преступить через воспитание, ведь нас учили быть покорными Небесам и правителю, которого назначило Небо. Но то, что происходит с Вами, я считаю высшей несправедливостью.

Розмысл остался один. Тоска, печаль тугая жила в его душе.

Что дальше? Больше всего думалось почему-то о девке Дубравке, что служила ему в тереме. Славная была девица – стан тонкий, губы нежные, нрав кроткий, хотя и чугунком с постными щами могла метнуть, коли не по нраву ей что было. А каково ей теперь станется?

И ворочался розмысл Серьга Цесарев на неуютной постели своей, мял сухие незабудки и траву топотун, и подорожник с мятою кошачьей, и лев однозевый, не спалось ему, а когда сон подкрался, то сидел в том сне, позевывая и вздыхая печально, кат Николка Еж, чесал зачиненным перышком за ухом, вопрошая любовно:

– А какие такие шашни у вас, уважаемый, с китайцем приглашенным были? И не продали ли вы ему тайны княжества, не шептались ли с оным китайцем об измене Отечеству?

И хотелось кричать, что верный сын Серьга Цесарев родному княжеству об измене никогда не помышлял, противу князя мыслей не имел, нет, не был, не состоял, и разные строки, в грамотках прописанные, чисты…

А будил его сонный, недовольный неожиданным пробуждением страж:

– Чего кричишь? – стучал он ключами в дверь кельи. – Чай не на допросе, подноготных не ведаешь, ртом олова жидкого не хватал. Не боярин Глазищев, чтобы совесть ночами болью выходила. Спи спокойно!

Оно бы и спалось, кто бы только сны добрые навевал, Морфею в келье зарешеченной неуютно было, вот он и не прилетал, стражника вместо себя присылал. Ворочался розмысл на жестком лежбище узилища, вставал, ходил по келье беспокойно. Под утро он окончательно проснулся. Посидел немного, вдыхая запах сена, покусал длинную сухую травину, выбранную из кучи, потом встал и подошел к окну с толстыми вертикальными железными стержнями вместо решетки. Может, и в самом деле китаец хотел ему добра, а может, хотел завладеть секретами огненного змея. Хотелось думать о человеке хорошо.

И о будущем не хотелось думать. Не было в том будущем ничего доброго для Серьги Цесарева. Одни неприятности.

32
{"b":"672930","o":1}