– А в чем разница? – спросил розмысл.

– Понимаешь, тиран все решает сам и не таит этого, – объяснил бранник. – А демократ тоже все решает и делает сам, а объясняет, что поступает в соответствии с волей народной.

– Тогда понятно, – кивнул розмысл. – Кому приятно, если тебя порют и говорят, что делают это за ради Бога и по твоему хотению?!

– Лихое дело, – вздохнул Янгель. – Не тот грек пошел! Не тот!

– Нечего было под римлян ложиться, – сказал вдруг жидовин, который участия в пиршестве не принимал, а все сидел и высчитывал, сидел и высчитывал, так высчитывал, что и сомнений не было – все учтет до последнего грамма. Этот бобра не убьет, в расчетах не ошибется! Ин ведь надо же, все молчал, молчал, а тут вдруг – заговорила Валаамова ослица!

Добрыня неодобрительно глянул в его сторону. Ученые занятия он принимал лишь в опытах, а все прикидывания да приглядывания считал делом несерьезным и недостойным настоящего мужчины. Отец его, боярин в пятом поколении, все в посылах был, дела княжьи в чужих землях улаживал, самое дело сыну бы пойти по родительским стопам, но Добрыня по причине рослости своей в бранники пошел. Уступил настояниям своего кумира Ильи да поддался уговорам друга детства Алеши. В точных науках он сызмальства не силен был, так – пальцы на обеих руках посчитать, конечно, смог бы и на торжище его вряд ли кто-нибудь сумел объегорить, но чтобы так вот – в грамоты цифирь записывать! Добрыне это казалось сродни волшбе и чародейству.

И не Добрыня он был по записи, отец его в землях аглицких был, в честь какого-то тамошнего изрядного героя назвал сына Доберманом, но виданное ли дело, чтобы русский человек иноземным именем назывался? Вот и переиначили имя сына посыльного на русский манер – Добрыней кликать стали.

Посмотрел Добрыня на жидовина, ожидая продолжения, чтобы в порядке спора скулу человеку можно поправить было, по усысе наглой бритой дать, да не дождался. А дождался он очередной чары, которую и осушил в два молодецких глотка.

– Этот-то чего у вас делает? – спросил он розмысла.

Выслушал рассказ о задумке князя, покрутил стриженной под горшок головой.

– Чудит князь Землемил!

– В летописях имя свое желает оставить, – вздохнул Янгель и потянулся к бочонку.

– Князья чудят, холопы головы ломают, – щуря глаз, отозвался розмысл.

– Серьга! Серьга! – оборвал его немец, голосом коря за неосторожное высказывание.

– Да все свои! – фыркнул розмысл.

– Это точно! – поддержал его Добрыня. – Кто сор из избы выносить начнет, тому я самолично кишки на кол намотаю!

И так грозно поглядел в угол, где занимался вычислениями жидовин, что сразу стало ясно, кому его угрозы предназначаются.

Выпили еще самую малость – не для того, чтоб голову окончательно затуманить, исключительно ради того, чтобы сладостное хмельное состояние не позабыть.

– Слушай, Серьга, – сказал бранник, вытирая короткую бороду. – А ведь если шарик можно с помощью огненного змея в небо пустить, так и человек полететь может!

На него посмотрели с веселым недоумением.

Ишь чего пьяному Добрыне в голову пришло – на огненном змее верхом решил прокатиться!

– А вы не скальтесь, не скальтесь! – сказал Добрыня, недобро щурясь. – Ты, розмысл, без выкомуров, ясно скажи – возможно это или игривость мозговая?

Серьга Цесарев молчал, перекатывая слова закаленного бойца в своей голове с одной мозговой извилины на другую.

– А что ж, – вдруг сказал он. – Если шарик запустить можно, то и человека на огненном змее в небеса можно отправить. Только больно сложностей много, овчинка выделки не стоит.

– Смотри, розмысл, – сказал Добрыня, подставляя просторную свою чашу под пенную струю. – Будешь дружину собирать, на огненном змее кататься, о друге Добрынюшке не забудь.

Розмысл окинул его пытливым глазом.

– Да не подойдешь ты для того, – сказал он. – В плечах широк, слишком уж высок и весу в тебе – небось, на семь пудов потянешь? Другое дело дружок твой Олешка Попович – и ростом достаточен, и складом изящен, и весом четырех пудов не добирает. Только пустое это занятие, Добрыня! Сам посуди – куда-то бранника сажать надо, потом голову ломать, как ему на землю живым опуститься, да и рискованное это дело – порох ненадежный, да и летит змей огненный пока не туда, куда мысль приложишь, а как в той поговорке – туда, не знаю куда.

– Да я не говорю, что сейчас, – сказал бранник, поднимая чашу. – Понимаю, что мысль эта не ко времени нашему.

– И не этому столетию, – добавил из своего угла жидовин. – По всем прикидам получается, что раньше, чем в двадцатом веке, ничего не получится.

– Ну, это ты загнул! – засмеялся Добрыня.

С тем беседа и угасла. И только живые огоньки в глубине глаз розмысла показывали, что разговор этот сказочный розмыслом не забыт, что сама идея оседлать огненного змея и пронестись на нем от одного края земли до другого так Серьге понравилась, что и беседа с товарищами за дружеским столом его не отвлекает. Бьется, бьется живая мысль в глазах розмысла, если прислушаться, слышно даже, как поскрипывают мозговые извилины в широколобой голове, обкатывая и углубляя идею, и даже временами причмокивают от удовольствия.

Ох, неспокойно жилось на Руси!

Энское княжество занимало обширные земли – от Припятинских болот на западе до реки Омон на востоке, и от Клецких степей на юге до Комариного бора на севере. По подсчетам боярским, жило в княжестве пятьдесят тысяч мужских душ, семьдесят тысяч женских, а младенцев и отроков никто не считал по причине их временной неспособности к податям и оброкам. Вот уже пять лет после смерти прежнего князя кормило власти держал в руках Землемил. Молод был новый князь, да суров и непреклонен в суждениях. Многие его непреклонность на себе испытали. Вот и в этот год лихой князю мнился очередной заговор, и тихушники из Тайного приказа хватали бояр прямо на улице. По ночам двигались по граду Энску повозки с надписью «Харчи», только все знали, что нет там калачей или сычугов, сала домашнего или желтых головок сыра, везут в повозках взятых ночью бояр в Тайный приказ, где катом у князя новгородский выскочка Николка Еж, из бывших новгородских житых людей, разорившихся в голодный год. Для оправдания прозвища своего он даже приказал себе сшить рукавицы из шкурок двух старых ежей. Как кого нового привезут, Николка рукавицы надевает и кидается обнимать-целовать доставленного. Чтоб его бесы на том свете так обнимали! Кто не знает, что это за удовольствие, может в лес сбегать, найти в сонном овражке шумно сопящего ежика и нежность к нему, аки к девице, проявить. Кто же знает, тот даже от бритых по немецкому обычаю ежиков шарахаться станет.

Князь Землемил алаборщины терпеть не мог, ему государственного порядка хотелось и жизни спокойной. А какая тут жизнь, если каждый день в доносах сообщают, что живота тебя и родню твою, и челядь верную хотят лишить.

Приближался праздник, день княжьего тезоименитства или ангела-охранителя, и хотел князь праздник этот великим событием встретить. Мнились ему небеса в шутихах, парад стрельцов на детинце близ терема узорчатого, гарцевание лихой кавалерии и пуск огненного змея.

– Ай не выйдет ничего? – спрашивал Серьга. – Дело-то новое, не-шутейное, неведомое дотоле.

– Только спогань дело, – сжимал кулаки князь Землемил. – Только сбандай его, увидишь, какова моя воля и каков князь в гневе.

Каков князь в гневе, розмысл не единожды видел, до сей поры обходилось, слава Богу, поветрием мимо него княжий гнев проносило.

– Казну тебе открыл, – князь Землемил насупился, смотрел сурово. – Жидовина пригрел, я к тому с великим терпением отнесся. Ты пойми, Серьга, не слава нужна, что слава – все с тобой в землю уйдет, недолго и задержится. Колокола над святой Русью хочу услышать! Колокола!

– Колокола! – с неожиданной решимостью возразил розмысл. – Да как я тебе их запихну в шар?

– Ну, колокольчики! – с нежной улыбкой на молодом курносом лице уступил князь. – Нехай колокольчики будут!