В ночном небе сияла полная Луна, впрочем, уже начинающая худеть. Вокруг – в бездне небесной – помаргивали редкие звездочки. Одна из них, скорее напоминающая желтую запятую, стремительно двигалась с востока на запад.

Ну, конечно же! Конечно же!

Розмысл напряг слух. Может, ему это только казалось, ведь он не раз слышал мелодию Медной луны, а может, и в самом деле она донеслась до земли и коснулась его напряженного чуткого уха, но только он явственно почувствовал, как хрустальные колокольцы отбивают мелодию, которую он узнал бы из тысяч других:

Готовься к худшему, и тогда все хорошее, что придет на деле, будет тебе подарком.

Вот розмысл готовился к плахе и топору, в лучшем случае думал, что в узилище его ввергнут без права грамотку родным написать, а тут – нате вам, князь Землемил собственной личиной влетел в узилище, оттолкнув небрежным ударом в ухо зазевавшегося стражника. Встал на пороге, оказуя себя в силе да красе, оглядел измятое в бессоннице сено укоризненно.

– Что ж ты, друг любезный! – сказал Землемил. – Я его по теремам ищу, с дивным успехом поздравить, к сердцу княжьему прижать, а он… – князь махнул рукой. – Ох, уж этот Николка, все самостоятельности ищет! Не забижал тебя слуга мой верный? А, Серьга?

– Душевно поговорили, – сказал розмысл, тайно снимая с кафтана прилипшие травины и отводя глаз в сторону.

– Небось, все выспрашивал, какие поносные слова на меня говорил, какие замыслы тайные вынашивал? – князь заливисто расхохотался. – Ох, уж эти тайных дел мастера! Повезло тебе, Серьга, что мой верный пес разговорами обошелся. Сказал ему, что верный сын ты Отечества?

– У него скажешь! – проворчал розмысл, слегка изумленный состоянием, в котором пребывал князь.

Взвинченный Землемил был весь в порывах чувственных. И редкая бородка его этим днем была неухоженной.

– Во всех грехах покаялся? – блеснул белыми зубами князь. – Николка, он такой, кого хочешь разговорить может! Ну, иди, розмысл, дай тебя троекратно поцелую, уму твоему должное воздам!

«А может, китаец ему втолковал?» – мелькнуло в голове розмысла.

Князь Землемил долго мял его сильными жесткими руками, дышал в ухо, делая вид, что лобзает, потом несильно оттолкнул от себя.

– А ты хорош гусь! – насмешливо сказал он. – Я его противу сердца держу, а он, значит, честит меня, выражений не выбирая!

Розмысл потупился. Выходило, что князь знает. Тогда совсем уж непонятным казалось его поведение. Злых слов в отношении себя князь Землемил никогда не спускал. Были такие говоруны из Ольховского скита, так князь их призвал и вопросил прилюдно – на что монахи надеются, речи поганые ведя, правителя своего законного оскорбляя? Монахи же ответствовали, что власти земные меняются, есть лишь один вечный и незыблемый – Господь наш вседержец, он нам защитою. «Ладно, – сказал Землемил. – У Него, значит, прибежища ищете?» И выставил монахов на бой с медведем некормленым, приказав дать каждому молитвенник и пику. Оно ведь как выходило? Чтобы от медведя отмахаться, надо было обязательно пику двумя руками держать, получалось тогда, что молитвенник надо бросить. Не без умысла такое проделал князь Землемил, хотелось ему видеть – действительно ли монахи на Отца Небесного надеяться станут, или же все-таки молитвенники бросят и пиками от зверя спастись попробуют. Не спасло монахов ни слово святое небесное, ни длинная пика земная.

– Котомку свою бери, – сказал князь. – Не место здесь розмыслу величайшему земли Русской! Голому собраться – только подпоясаться.

Шел розмысл за князем следом и ловил на себе изумленные взгляды. Было чему удивиться, никто еще своими ногами из владений ката не выходил, чаще выносили постояльцев оными конечностями вперед.

– Уж и стол накрыт, – между тем выговаривал князь Землемил герою нашему, – и бояре честь по чести за столом сидят. Добрыня весь измогутился, все тебя выглядывал, немец Янгель с жидовином себя незваными гостями чувствуют. А где Серьга? Где розмысл? А он с катом душевные беседы ведет, как на духу ему исповедуется. А ведь мог бы и промолчать, никто тебя за язык не тянул!

Вот ведь как оно бывает: с плахи – да за стол пиршественный!

Великодушие князя Землемила умиляло, хотелось броситься в ноги князю, слова благодарности прокричать. И ведь простил, простил слугу своего неразумного, все слова ему глупые простил! Кровь играла в жилах розмысла, бурлила в них пенной радостью, требовавшей немедленного выхода. В пляску искрометную хотелось пуститься, коленца разные и фортенбобели ногами выделывать!

А горница княжеская уже встречала их радостными криками, и чаши тянулись вверх, и веселье раздольное русское плескалось за столом, подавали уже кабанов на вертеле, утку, запеченную в зайце, каймак, вареники мясные и с вишнею, соленые огурцы и помидоры, рыжики и опята, белый гриб, жаренный в масле и тушенный в сметане, другие лесные дары, севрюжку по-княжески, стерлядку по-купечески, сома по-боярски, медовуху четырех рецептов, белое хлебное вино, настоянное на рябине, настойку из терна, настойку из яблочка наливного, из малины, из лесной ягоды земляники, да мало ли яств на княжьем столе, не опишешь всего, только слюной понапрасну изойдешь.

И гремели балалаечники знакомыми с детства мотивами, изгалялись в искусстве своем непростом ложкари, пускались в непотребный пляс степенные и дородные бояре, коленца выделывая. Гудела горница от воплей молодецких! Тут и розмыслу удержаться невозможно. Что там говорить, кому из лап ката кровавого вырваться удалось, тот громче иных за мучителей своих заздравный кубок поднимает!

– С чего гульбище-то? – весело поинтересовался розмысл, обсасывая зажаренное до хруста утиное крылышко.

– Богатырей в поход отправляем, – ответил ему кто-то из пирующих. – Пора нашим бранникам себя показать в чистом поле и славы боевой снискать! В городовое рушение народ пишется – от малого до старого, никому не хочется в стороне от правого дела остаться.

– Война, что ли? – совсем уже весело и бездумно спросил Серьга.

Рядом нежданно-негаданно объявился толстый унылый китаец, который ровно и не рад был освобождению розмысла из неволи лютой. А еще более казалось, что узкоглазый и участи своей не рад. Может, и в мире ничего не было, что могло бы Жо Беня развеселить и порадовать.

– Бродники утром к князю явились, – сказал китаец горестно. – Пришли и для вас урусов времена печальные. Сказывают, собираются за Омон-рекою рати несметные. Гоги и магоги на вас пошли. Мунгалами называются. Берендеи уже пали, и смутичи, степняки не отбились, рязанцев пожгли… Нас-то они еще раньше завоевали, и стена великая не помогла. Ох, много горя предвижу я для русичей…

Мир тотчас прояснился. Все непонятное объяснилось. Вон оно как!

Змеи огненные нужны были князю Землемилу для защиты Энского княжества. Оттого он и великодушие беззаветное явил. Оттого и именовал Серьгу розмыслом величайшим земли Русской! Оно ведь радостно, когда розмысл под рукой, других еще по землям искать, да неизвестно кого найдешь – умного человека или балаболку, обещающего, да не делающего. Коли война, люди знающие край как нужны. И без того кладбищенским грабарям достаточно будет работы.

– Давай, Серьга, хлебнем по русскому обычаю! – возник рядом с розмыслом Добрыня.

– А ты боялся! – сказал розмысл, вытирая бороду после огненной чаши медовухи. – Вот и война подоспела. Будут тебе подвиги! Теперь-то впишешь свое имечко в повести временных лет!

– Хорошо бы не посмертно! – озабоченно сказал Добрыня.

– На то и война, – резонно заметил розмысл. – Ты, я думаю, труса не спразднуешь. Такого только допусти до битвы, геройские подвиги совершит. Совершишь, Добрынюшка?