Он не сомневался, что отец будет недоволен – отдал он одного, не двух, а Салауддин отпустил и солдатика. Но в глубине души Салауддин был уверен, что отец его поймет. Обязательно поймет, ведь сам он всю жизнь учил сыновей, что главное для человека – это быть свободным. Но если так, то свобода – прежде всего – это еще и обязательства перед другими людьми. Нельзя быть свободным самому и в то же время держать людей в ямах. В этом Салауддин был твердо убежден, за это он с легкостью мог пойти на смерть, а если потребуется, даже в тюрьму.

Неприятности, хотя их и ждешь, всегда оказываются неожиданными. Старый Шакро покрутил лысой головой, поворчал что-то невнятное себе под нос, но спорить с сыном не стал. Только сказал, глядя в сторону:

– Мальчика ты зря отпустил. Мальчик не мой был. Арби его просил подержать.

– Нельзя людей в яме держать, – сказал Салауддин. – Если человек воюет за свою свободу, как он может отказывать в свободе другим?

– Этот солдатик тоже пришел сюда не куклы детям мастерить, – сказал отец. – Арби его звал? Я его звал? Кто его звал? А он, между прочим, сам сюда на танке приехал и, между прочим, с автоматом в руках. Зачем он приехал на танке?

– Он не сам приехал, – возразил Салауддин. – Его послали. А зачем стрелять начали? Зачем старой жизнью жить стали? Русских прогнали, разве плохо было при них? Дети в школу ходили, институты в Грозном были. А теперь где школа? Нет школы, сожгли.

– Русские и сожгли, – упрямо и непримиримо сказал отец. – Выстрелили из танка и сожгли. А старых порядков ты не трогай. Этими порядками предки жили, а при гяурах что? Девки ноги голые показывать стали? Если вышла замуж, то прячь красоту для мужа, не ходи напоказ, чтобы все на тебя смотрели. Ты дочек сюда почему не привозишь? Боишься, люди увидят, что они у тебя совсем русскими стали. Время придет замуж отдавать, где ты им женихов найдешь? За гяуров отдашь?

– Кого полюбят, за того и отдам, – неуверенно сказал Салауддин, зная, что слова эти отцу не понравятся. – Ты мне скажи, тебе эта война нужна? Ты себя без нее свободным не чувствовал?

– Большие люди решили, – сказал отец, подслеповато помаргивая, и Салауддин впервые обратил внимание на то, какие у отца морщинистые и дрожащие руки. – Большие люди сказали, что свобода нужна. Кто мы такие, чтобы спорить с большими людьми? Пусть гяуры живут у себя, а мы будем жить у себя. Пусть они живут по своим законам, а мы будем жить по своим. Арби – большой человек, он знает, что надо делать.

– Богатства они хотят, а не свободы, – сказал Салауддин. – Я вчера к Шамаевым зашел. У них компьютер работает, сидят на машинке доллары печатают. Разве так можно?

– Хорошая машинка, – возбужденно сказал отец и пожевал сухие губы. – И доллары выходят хорошие, их даже на базаре в Гудермесе берут. И гяуры берут. Ее из Грозного привезли. Хорошая машинка. Мы вот потомки Шамиля по материнской линии, а такой машинки у нас нет. А они обдирщики, из века в век обдирщиками были, а машинку завели – сразу власть в ауле забирать стали. Все в дом тянут. Много уже купили. Два холодильника купили, печку электрическую. Но все равно у них никто не живет, Арби знает, чей род выше, он к обдирщикам и не заходит.

Разговор перешел на Шамаевых, потом на доллары, потом заговорили о ценах на продукты, и отец согласился, что при советской власти было все-таки лучше. Пусть Сталин их всех в войну и обидел, но потом ведь разрешили возвращаться на родные земли. И цены на продукты стояли более низкие, два мешка комбикорма для птицы можно было взять у колхозного кладовщика за бутылку водки, теперь и цен таких нет, все стало на вес золота.

Салауддин обрадовался смене темы разговора и полагал, что вопрос с пленными завершен. Но это ему только казалось. Неприятности начались именно тогда, когда он посчитал, что они уже кончились.

Дня через два после отлета летающей тарелки Салауддин вернулся с луга на арбе, нагруженной сеном. Около дома отца стояли двое бородачей в пятнистой военной одежде и держали под мышками автоматы. Были они черными от горного солнца и лениво наблюдали, как Салауддин отпирает ворота и загоняет арбу во двор.

У крыльца было несколько таких же бородачей, некоторые с грязными марлевыми повязками. Рядом с крыльцом лежала груда пропитавшихся кровью бинтов, а под навесом у сарая кто-то постанывал. У колодца сидел негр. Сверкая белыми зубами, негр разбирал пулемет. Разноцветными промасленными тряпками негр чистил свое оружие.

Салауддин распряг быков, загнал их в стойло и неторопливо поднялся в дом.

Отец беседовал с невысоким чернобородым молодым военным, который посмотрел на Салауддина в ожидании приветствия, но сам на это приветствие не ответил.

– Это мой сын, Арби, – сказал старый Шакро. – Салауддином его зовут.

Каждый понимает свободу и независимость по-своему.

Идеальна, конечно, ситуация, когда у тебя много денег, а значит, и свободного времени. И это время ты тратишь на удовольствия, которыми так бедна наша жизнь. Арби Бараев очень хотел быть богатым человеком именно потому, что богатство гарантировало свободу и независимость его самого. Хотелось всего и сразу.

Поэтому, когда горный беркут Джохар Дудаев провозгласил курс на независимость маленькой, но очень гордой Ичкерии, Арби сразу догадался, что пришло его время. Он был неглупым человеком и понимал, что маленькая республика, которая располагается почти в самом центре России, независимой быть не может, никто ей этого не позволит. Но Арби понимал, что жизнь подобна илистому дну пруда, всякое волнение поднимает в застоявшейся воде мутную взвесь, в которой умным и проворным людям вроде него легче ловить разную рыбу. К тому же поначалу Москва была далеко и вмешиваться в ход событий не спешила. Некоторое время можно было побыть первым человеком в провинции, раз уж не получилось в столице. Впрочем, наука география гласит, что у каждой провинции имеется своя столица. В горах такой столицей был Грозный.

Для того чтобы быть первым, нужна власть, а власть во все времена давала сила. Именно поэтому Арби стал полевым командиром и собрал под свои знамена самых разнообразных людей – от наивных романтиков, веривших в свободную Ичкерию, до битых жизнью и законом людей, которые хотели хорошо поживиться и знали, что лучше всего это получается в стае.

Жизнь, как и судьба, поворачивается к людям разными гранями. Если в начале благословенных девяностых годов она располагалась к Арби Бараеву исключительно лицом, то сейчас, судя по тому, чем она повернулась к полевому командиру, пришло время неудач.

Уже привыкший к роскошным лимузинам, к хорошей квартире в центре Грозного, которая ранее принадлежала какому-то советскому генералу, познавший вкус хорошей еды и прелесть молодых симпатичных женщин, Арби сидел в крестьянском доме и ел простую грубую пищу, которую едят лишь те, кто никогда в жизни не пробовал марочных коллекционных коньяков и блюд, приготовленных мастерами кулинарного дела.

Подобный финт фортуны хорошего настроения Арби не прибавлял. Он и его люди походили на стаю уставших волков, которых обложили бесконечными красными флажками охотники. Федералы шли за ними по пятам, и в коротких, но яростных стычках Арби Бараев терял самое ценное, что давало ему власть, – людей. Без отряда он уже не мыслил себя, да, если говорить по совести, вряд ли что-нибудь представлял.

Хмуро оглядев Салауддина, Арби отвернулся и нахмурился.

– Зачем ты отпустил моего пленника? – не глядя на Салауддина, спросил Бараев.

– Нельзя держать человека в яме, – сказал Салауддин. – Нельзя лишать человека свободы. Лучше убей его, если не можешь иначе.

– Зачем ты лезешь не в свое дело? – спросил полевой командир. – Хорошо, ты отпустил зеленого. Может, он и в самом деле с других планет, я видел американские фильмы. Зеленого я подарил твоему отцу. Но второй был моим пленником, и только я мог распоряжаться его судьбой. Зачем ты полез не в свое дело? Разве ты не знаешь, сколько стоит война? Разве ты не знаешь, что для нее нужны деньги. Я должен покупать у неверных оружие и боеприпасы, чтобы снабжать своих людей. Ты понимаешь, что обокрал меня?