— А што вам царь-то, вервие сучёное?! Хошь — прямо, хошь — направо перевей, — защитил царя Басманов. Прибавил отчуждённее: — Да всё одно — в Сокольники чуть свет-заря сегодня зарядился на охоту, он сейчас далеко.

Отъезжая в Сокольники, Дмитрий завернул на двор служилого князя Мосальского.

Ксюша стегала растянутую в пяльцах густую привозную ткань — зендень. Поначалу бралась за шитьё, только чтобы уйти от докучной опеки Сабуровой и иных попечительниц, насылаемых то ли всё тем же царём, то ли владетелем терема — служилым князем.

Отгородилась от них пялечной рамой: вот, нашла для себя наконец забаву, что-то такое вышивает, — упаси Бог мешать!.. Но рука сделала несколько глупых стежков и увлеклась вдруг, воскрешая полузабытый безветренный орнамент, переливая сухой струйкой нити свою тугу-печаль в просторный, мучительно и вольно гнущийся узор.

И так хорошо, терпеливо забылась, душою следуя за быстрой иглой, что, даже опомнясь вдруг в своём плену и горе, радовалась: как ей нынче славно забывается в кружении шитья.

— Как почивала, государыня моя? — вкрался незваный привет на порог.

«Государыня» легко и внимательно низала иголкой. Отрепьев не знал, шагать в комнату или уже можно откланяться — до благоприятного дня.

Оконная завесь качнулась. Тёплый ветерок внёс в башенку надсенья дальний звук литавр и колыхание широкой улицы, сравнимое с ветром, полощущим твёрдую ткань, или другим ветром — ходящим в груди человека, по которому порою и не лекарь без труда скажет: спокоен человек или тревожен, здоров или опасно хвор.

Оторвавшись на миг от шитья, Ксения посмотрела на волнующуюся кисею, потом и на Отрепьева:

— Казнят снова кого? «Без ведома» царя Гороха.

Царь чуть заметно пошатнулся.

— Не зна… — подошёл сам глянуть и задёрнул поглуше окно. — Чай, на охоту меня вышли проводить какие-то зевальщики.

— Да непохоже, — лукаво вслушивалась Ксюша, — литавры так зовут на битву или…

— Правильно. Ведь я ж на медведя иду — чем не бой? Пущай глядит Москва, тверда ли рука у её царя! Каков он статью и ухваткой?.. Но тоже — всё может быть… — царь кстати загадал с тёплой грустинкой. — Худой исход то есть возможен… Вот — на случай заглянул проститься.

Ксюша, вернувшись к шитью, пожелала:

— Прощай. Ни пуха ни пера… медведю.

Девчоночий смешок плеснул, просыпался мелкими бусинками рядом. Отрепьев, своротив губу, пнул дверь — Людка Сабурова едва успела отскочить — замерла в сенях с неунимаемым весельем на устах, но уже ужасом округлёнными глазами.

Пушной, тоже круглоокий, ком вывалился из рук Сабуровой и, подпрыгнув на полу, стал чистым зверем. Зверь раздался пышно в гриве, выгнул спину колесом, прижал уши и противно закричал на царя.

Отрепьев дрогнул, но — хмуро, богатыристо, поведя неровными плечами, боком выдавился в дверь.

На усадьбе вокруг царя сразу загомонили, свистнули плётки, грянули подковы. За клыкастым чьим-то тыном заметались псы…

Отрепьев скоро прибавил коню рыси — за шумом отряда ещё настигал его хохот сенной девки, сливался с негодующим шушуканьем окрест пути. Отрепьев хотел вырваться быстрей на волю из частоколов опасной Москвы.

С того часа, как он — только в мысли — обрёк голову князя Василия, весь город спёрся и враз переменился к нему. Даже если бы за каждым колом городьбы село по Шуйскому, эти углы и ставшие стальными тени ветхих стен не затаили бы меньшей угрозы чуждому царенку.

Нелепый ледок пробрался Отрепьеву под летнюю рубаху. Рука требовала крупного эфеса под собой. Челюсть сводило широко по окоёму, и секла лицо — тонкая ли досадливая паутина, или чья живая тень?..

Что? Что это подступало? — даже спрашивал себя в седле. Попробовал немного придержать коня, но хотение — прочь из Москвы — гнало перед собой надобность что-то понять, и Отрепьев снова понуждал коня, давя ногами за подпругами, почти бросая повод.

— Ишь поскакал, безбородая лягва, — заговорила Сабурова, войдя в горницу надсенья, — и ходит, и ходит, разбойничек, ух, соблазн всея Руси! Только свёл животинку с ума, — катнула полом шёлковый клубок, успокаивая забежавшего под лавку зверя и полыхавшего двумя нерусскими деньгами из-под кистей покрывала.

— Смолкни-ка, Людка, не тебе его судить, — повелела раздумно царевна. — Несчастный, беспокойный человек…

У Людмилы от обиды выгнулись полные уста — и не смогли смолчать.

— Ой — несча-а-астный! Царство хапнул за один присест и не икнул! Вполне спокойный инок!

— Смешная дурочка, да разве царствовать — счастье у нас? Вот нашла счастье…

— А по-вашему — бедствие али нужда? — удивилась Сабурова. — Ну так давайте пожалеем мы его! Нас-то, самых счастливых, ему жалеть неча: мне давеча дверцей чуть лоб не раскрыл, да что — я-то неважная птица, с князей и повыше головушки метут… Ведь цимбалы-то не охотника сопровождают, — сильно понизила голос Людмила, — старшего из Шуйских отпевают. Вишь, кого уже…

Царевна больно укололась бронзовой иглой, но и не глянула на аметистовую капельку, быстро украсившую руку.

— Не сочиняешь ли? — всё не хотела верить подтверждению нечаянной своей догадки. — Тебя-то кто оповестил?

— Да разбалакалась заутро с конюхом вон здешним, — пожала Сабурова плечами, — с Крепостновым, он меня всё и пугал: мы, бает, с тобой, Люд, по полжизни сегодня теряем: не пускают со двора нас поглазеть, как последнего из Рюричан последних лет лишат.

Ксения резко встала, отметя вышивальную раму не жестом благочестивой девицы — швырком возмущённого отрока, если не мужика.

Фомка Крепостнов поил возле колодца из бадейки своего коня да приговаривал:

— Пей уж вдосталь, до дна и до вечера. Нонче мы отдыхаем — и царь, и слуга его, наш господин, все умчались, позабыли озадачить нас.

Около колодца Ксения умерила шаги — постаралась дышать ровней. Как бы не облюбовав ещё сторону для своего гулянья, даже приостановилась, сорвала кустик клевера у водоотводной канавки. Подойдя, бросила клевер в бадейку коню. Провела мягко ладонью по тёплой, бархатистой вые меринка и только тогда, тая дух, глянула на Фомку Крепостнова.

— Ладен мой горбунок, Аксения Борисовна? — разулыбался польщённый жилец. — Да ты не так его милуй. Вишь, он щекотливый у меня: как рассмеётся да зачнёт копытами кидать — враз не уймёшь. Вот — вся нега его…

И Фомка несколько раз по-хозяйски, садко хлопнул по шее коня, так что меринок, твёрдо толкнувшись зубами о дно бадьи и почерпнув воды в ноздри, гневливо зафыркал: ну ездок-человек, и попить путём не даст.

— Послушай, Фомка… Просила я тебя когда о чём? — спросила, бледнея, царевна.

— Господь с тобой, Аксения Борисовна, твоей ли милости нашу гадость просить?! Да я и не разрешу, — испугался и отступил конюх. — Надо чё — вели, сразу приказывай… Ну, конечно, лучше — дозволительного и непрекословного царю…

— Велю, велю, молчи, не продолжай, — тогда скороговоркой перебила Ксения. — Мигом ока наряжай коня!

«Слава-те, на вот-те», — покривился Фомка про себя, но вслух будто тоже заторопился:

— Чего проще, это мы вмах… А кудыждо седлаться-то? — будто на миг остановился, брови разняв, опростел лицом Фома. — В Бел-город, что ль, на рынок, али в Кремль? А может, не рыща зазря, мы тебе эту безделку и тут, в терему али в припасах у князя, найдём?.. Надоба-то в чём?

— Да безделушка сущая — нужен мне твой государь, — отвечала смиренно царевна. — Скачи, Фома, ради Христа! Вороти ко мне охотника, нагони на Москве ещё — скажешь… я зову.

— Неужто уж соскучилась, голубушка? — изумясь, засмеялся Крепостнов. — Обожди, сердешная: потешится, отдохнёт Дмитрий Иванович наш и возвернётся, куды денется?

— Нет, я соскучилась! — настаивала Ксения. — Не умирай, Фома, седлай коня!

— Ну так раз так, — покорился Крепостнов. — Будет уркать-то, глот! — раздосадованно гаркнул он на меринка, за науз воздел его голову над бадьёй. — Ишь надулся, татарский бурдюк, как службу сполнишь?