— Изнутри пана Стася начал расти новый пан, — уже в каком-то одышливом, тоскливом восторге подсказал Отрепьев, — с новым носом, новыми глазами, чуть не занял прежнего всего?
— Не то что новый, — задумался с ним Стась. — Не в войне ведь дело... Просто раньше был совсем слепой: не видел будто никого — ни сестру, недужащую нелюбовью, бредящую только о власти, что приворотит к ней весь мир... Дома я редко заходил в отцовский кабинет, а на походе увидал его во всей красе планиды... Да не был же таким он, когда со мной, маленьким, целыми днями играл?..
— И не говори, хлопчик, — снова посочувствовал шутливо Дмитрий. — Ведь ты — единственный с этого поезда, что наехал на мою деревушку, кому я и впрямь рад.
— Величество... Хотел тебя просить... — стеснился, даже побледнел (а Дмитрий думал, заалеет) Стась. — Ты всё-таки, хоть чуть... люби мою сестру. То есть — не за то, что она там — в золотых кондициях вся, и по политике так надо, а что вот — ...такой уж горемычный человек... Да, за то что — человек.
Дмитрий взял Стася за плечи, отодвинул от себя:
— Пан да не непокоиться. Обещаюсь, сколько в силах, любить — если не как ворожею-женщину, то как кровную сестру.
Стась вырвался из рук царя и поклонился ему в ноги. Дмитрий поднял его, «о уже не повествующим, а спрашивающим. Мнишек-младший отчасти схитрил: он положил ещё в дороге, буде возможность, первым исповедаться, и тем лукавого и венценосного (да всё же дорогого) друга увлечь тоже на откровенность. А вопросов и прожектов для него у Стася сбилось множество.
Неподвижный на жениховском своём месте Дмитрий, на расширенном пиру сторожливый и скованный, с завистью огибал вниманием выбрасывающиеся то тут, то там — на поворотах и излучинах скатерчатого русла — островки привольного веселья, в мгновенной бренности своей — неведомые и влекущие, над скучными, утратившими строй столовыми судами. Невдалеке, у второго притока-стола, всё крепче дружили, уже, кажется, взаимно влюбляясь, три человека: Миша Скопин, Стась Мнишек и Фёдор Иванович Мстиславский. По окончании царского пира поехали они допировывать в свежерубленый дом Скопина, там, в изнеможении от скоморошьих и своих коленец, быстрых ссор, длительных мировых кубков, трубок, завираний и откровений, пали с рассветом, и, опоздав на другой день на царёв обед, прямо от Скопина проехали гулять к Мстиславскому... Никто не понимал, как могли быть вдруг столь близки друг другу эти люди: прихрамывающий рассеянный паныч, русский правильный богатырёнок и неуклюжий старец, многочтимый в Большой Думе? Да и никто в эти шумные, странные дни не стал бы разбираться: кто здесь при ком какие исполняет роли. Разве что со старшим Мнишком с самого начала было всем всё ясно, даже хмельной казак Корела сразу раскусил его. Пан Ежи подсел к Андрею в первый же день свадьбы. Раз уловив, он свято помнил слабости больших людей, тем паче — всех возвышенных и приближенных. Знай — подставляя атаману ендовы с медами, чумы с винами (тайком подплеща в них прозрачный арах), и что ни тост, улучая момент — за плечо опрокинуть свою стопку, сенатор тщательно, в обнимку казака, выведывал всё, что ревностно скрывали от него до времени тверёзые московские послы — самое интересное на Руси: ладна ли наличная казна и как она расходится по департаментам? Ещё кто да кто здесь — за скрестными столами — свой в доску? (Тост за них). Который люб-верен царю? (Исполатье ему). Кто гад, кто в оппозиции? (Пьём, чтобы пропали). Здравица за землю русскую! (И где помилее, подороже, русская земля?)... На третий день от братаний собольих манжет и таких задушевных сидений стало придворному казаку худо. Упёршись головой в Мнишкову сладкую манишку, а ногами уже в польский двор, Корела вынул из чьих-то болтнувшихся вблизи ножен саблю и выделил ею из бестравного двора небольшой конус русской земли; присел, не отпуская Мнишка, взял землю в горсть и, поднявшись вновь, уложил её сенатору в нагрудный внутренний карман. И так, покручивая саблю, трудно нагибаясь и прямясь, стал сображнику накладывать русской земли полные пазухи... Вначале несколько опешивший от такого с ним поступка, пачканый пухнущий Мнишек вскоре сообразился с местностью. У ворот старого Борисова дома, ныне высочайшего польского двора, стояли кадки полугара, окутанные песнью и ругательством, — там во славу императорова тестя потчевались все из кремлёвских низов желающие. Мнишек, при аккуратной помощи двух своих гайдуков, отвёл туда мрачнеющего атамана. «Хлопцы, гей!» — восхлипнул он, освобождаясь. — Вот ярчайший герой былых битв за царя! Вне подвигов — как скучен! Вот встречайте гетмана, развеселите и почествуйте!» Последние слова Мнишка пропали в общем мыке, пьяные с удовольствием облегли донца. Сразу, сосредоточенными судорогами шахматных ходов, задвигались к нему банные ковшики и треснутые кружки; Мнишек же, велев гайдукам припереть потихоньку ворота, пошёл в хоромы через двор.
Ступив в горницу Мстиславского, Миша Скопин и хозяин отдали кресты на образа, а Стась первым делом отпахнул окно: русские, любя, терпели духоту и пот, но чужак не мог пока без воздуха.
Стол и тут был уже накрыт, но уже никто не глянул на него. Мстиславский махнул рукавом: и забежавшие в горницу следом песельники и шутихи пошли хватать в подолы со стола. Скопин взял перед тем только три достакана и сулейку из настольной гущи и сказал: — Пошли в сад.
Маленький седатый цимбалист, оттёртый от стола, ударил молоточками в звонкий, вдавшийся ему в грудь ящичек, обращая на себя внимание.
— Мишук, какой сад? По леву тыну — поп Ополодор приходу моего живёт, — придержал мечника боярин. — Направо — законник Приимков-Ростовский... Всего-то посидим, под яблонью свирель послушаем — а разнесут: блудили... Знаешь сам как... Нет, и так поляк уж окно разволок!
— Ох-ох-ох, Непобедимейший! — развеселился мечник. — А ещё говорят, ты и во времена Иоанновы жил! — (подмигнул он Стасю) — Да в твоей породе и летах на все эти «како достойно» надо уж чихать, а не порскать, как хорёк, от каждого попёнка.
— Да в Иоанновы-то времена таких, как ты, — зверея, рдел Мстиславский, — задорных боярчат...
— Вот, лучше! — хладнокровно оценивал Скопин. — Вот как он теперь, и был у нас примерно Иоанн, — указывал он Стасю с осанкой знающего провожатого.
— Как я — Иоанн! — кивнул Стасю и хозяин. — Вот он так, примерно, некоторых перед ним плясать под дудку присуждал!
Сдёрнув с одного потешника бубенчатый колпак, Мстиславский с ним набросился на мечника. Тот, умело лавируя горницей, опрокидывая кумганы и лавки, какое-то время с успехом спасался, но горница была мала, и ражий старец сгрёб его, начал ловить дурацким колпаком голову мечника, напяливать колпак.
С неподдельным воодушевлением все события сопровождали свирели, седой цимбалист зачастил молоточками.
Фёдор Иванович казнил теперь Скопина: изловчась, рубил по вороту ребром ладони. Мечник, упёршись ему головой в живот, ровно противился, дожидаясь, когда весь Мстиславский навалится, и вдруг вынырнул — отпрянул назад и чуть вбок. «Непобедимейший», всей равноускоренной тяжестью, грянулся об пол.
— Вот, примерно так... — сообщил Скопин Мнишку, недообъяснил, запыхавшись.
— Баста, баста... — сквозь сильный оскал увещевал Стась.
Мстиславский тяжело вздымался.
— Что это с гостеприимством у тебя?.. — пособил ему обеими руками мечник. — Сам гуляешь, а хозяйку прячешь? Гляди, наложим мы охул на твой дом. Нам без хозяйки и меды не сладки!.. Ну, слово: позовёшь — не упадёшь больше... Ведь всяко устойчивее станешь! Со своей золотою половиной ты истинно непобедим!
Стась подхватил: — А где, действительно?..
То ли князь устал, то ли упоминание жены (о чём, наверно, уже знал Скопин) действовало на него магически (сразу умудряло что ли? исцеляло раненую как угодно гордость?), но, встав, он молча прибрался весь — одним жестом руки, молча нацедил в высокий куб домашнего зеленчака и лишь тогда пустил перед собой, вплавь уса:
