— Завтра вечером у него будет большой разговор с Фирхайфом, — сообщил Хинта. Тави вскинул голову. — Мы не приглашены. Точнее, Фирхайф категорически против нашего присутствия. Мне кажется, он что-то знает и из-за этого думает, что Ивара ставит нас под удар, втягивая в свою жизнь.

— Может, Фирхайф знает что-то про связь «Джиликон Сомос» с исчезновением друзей Ивары? А теперь он также знает, что они…

— Будут здесь. Да, это повод испугаться.

— Но Ивара не напуган. Впрочем, он ведь говорил нам, что его брат и так знает, где его найти. Тогда чего ему бояться? Будет здесь офис корпорации или нет — те в любом случае нашли бы способ его достать.

С минуту они шагали молча. По правую руку от них лежал мертвый город покинутых и полуразобранных руин, по левую стояли новые дома: красивые, но слишком одинаковые.

— Итак? — спросил Хинта. Тави понял его с полуслова и достал из кармана простенький электронный кошелек. Хинта нажал на кнопку, и устройство засветилось, показывая количество УК, отведенных на семью Руварта.

— Твоя мать сама его тебе дала?

— Да. Я пытаюсь с ней помириться.

Хинта удивленно поднял брови.

— Я думал, это уже невозможно.

— Два дня назад и я так думал. Но за эти два дня много чего произошло. Даже не знаю, с чего начать. Я ведь как-то показывал тебе объемный снимок моего отца?

— Давно еще.

— Если ты помнишь, он не очень на меня похож.

— Пожалуй.

— А Ивара очень на меня похож. Нет, сейчас я точно знаю, что он не мой отец. И я верю, что тот человек с изображений, имеющихся у мамы — мой отец. Но представь, каково мне было в те дни, когда мы только повстречались с Иварой, и я еще не знал точно. Я начал почти сходить с ума.

— Ты не говорил. То есть… Я что-то понимал. Потому что тоже видел вашу схожесть. И я знал, что ты видишь ее не хуже. Но прямо ты не говорил ни разу.

— Да, не говорил. Но пойми, я был не в себе. Наверное, во мне есть какая-то рана, связанная с неполнотой моей семьи. А в эти каникулы, по мере того, как я расходился с матерью, и особенно после того, как мы встретили Ивару, эта рана открылась и снова начала кровоточить. Я просто не мог об этом говорить. Что-то во мне сломалось. Понимаешь?

— Как в моем отце? Только он не мог признать, что Ашайта жив.

— Да, а я не мог признать, что мне больно из-за того, что мой отец по ту сторону Стены живет какой-то совсем другой жизнью, в которой меня совсем нет… Мы теряем наши семьи, Хинта, и остаемся с друзьями. Я не знаю, почему это так, но вижу, что в последнее время все к этому катится. У каждого из нас. Мы все время на грани, а значит, однажды окажемся за гранью. Так вроде бы и должно быть: чтобы родители выпускали детей в мир. Но с нами это происходит слишком рано.

— И все же, как ты наверняка выяснил, что Ивара — не твой отец?

— Ради этого я вчера вернулся в больницу. Но давай я постараюсь рассказывать хоть немного по порядку. Встреча с Иварой и мои чувства по его поводу — это как бы первое начало того, о чем я хочу сказать. Второе — это слабость и болезнь.

— Как это может быть началом? Ведь это конец всего.

— Любая вещь может стать началом, если о ней хорошенько подумать. Знаешь, я ведь никогда не болел так сильно, как после нашего отравления тендра. Боль в груди, тошнота, слепота, отсутствие кожи. И дурнота, которая спутывает все мысли.

Хинта вдруг понял, что для него самого эти дни не стали опытом. Он просто пережил их, позволяя своему крепкому телу цепляться за жизнь, бороться. А как только оно при помощи врачей справилось с этой задачей, он начал забывать, как все это было. Слушая друга, Хинта заново все вспомнил, и поразился тому, как Тави говорит об этом — да, тот действительно обдумал свою болезнь.

— Дурнота. Впервые за мою сознательную жизнь я потерял в самом себе нить рассуждений, нить сознания. Остаться без этой вещи было для меня хуже, чем любое другое одиночество. Каждый раз, когда сердце меня подводило, я понимал, что меняюсь, что теряю одного себя, а затем нахожу немного другого. Понимаешь?

— Знаешь, а я, наверное, вообще так живу. Оттого мне и не страшно болеть. Погоди, а как же ты спишь? Ты что, засыпаешь и просыпаешься с одной и той же мыслью?

— Почти. То есть, обычно я просыпаюсь со следующей мыслью, но помню ту, с которой засыпал. Я жил так ясно, пока не случилась эта болезнь. И только после нее я понял, что другие люди могут жить не так. И мне стало намного легче их простить.

— Вы с Иварой не как все люди. Именно поэтому вы так похожи. Вы живете по другому закону внутри себя. Может быть, вы вообще единственные, у кого внутри есть этот закон. Все остальные лишь время от времени возвращаются к своему внутреннему содержанию, потом снова теряют его, снова ищут. И тратят на это почти все время своих мыслей.

— В больнице и я сорвался. Когда эта ниточка мыслей во мне оборвалась, я больше не мог сдерживать чувств, они меня буквально разрывали. Мне приходили в голову безумные мысли. Я думал, что моя мама и Ивара… Если я — их ребенок, не могут же они не знать друг друга. Я думал, что они надо мной издеваются, специально играют незнакомцев.

— Знаешь, я верю, что внутри у тебя был ад, но снаружи ты выглядел собой. По тебе ни разу нельзя было понять, что ты думаешь такие вещи.

— Даже когда я закатывал истерики и плакал?

— Ты ругался только с матерью, а с Иварой вел себя ровно.

— Мне казалось иначе. Но я рад, если все выглядело именно так, как ты говоришь. В больнице я уже понимал, что распадаюсь, но не перенес этого знания на других людей — было не по силам думать о них. Я думал лишь о себе, жалел себя, испытывал горе и страх. И наивно верил в свои безумные мысли — а оттого мучился еще больше. Когда я выписался, моим первым побуждением было вывести мать на чистую воду. И я сделал то, от чего мне ужасно стыдно — позволил себе обыскать ее вещи. Я убедил себя, что имею на это право, если от меня злостно скрывают правду.

— И ты что-то нашел? Доказательства, что Ивара — не твой отец?

— Я ничего нового не нашел о своем отце. Зато в нижнем ящике стенного шкафа в комнате матери я нашел капельницу и целый склад лекарств.

— Выходит…

— И тогда я подумал: если моя болезнь так изменила меня, почему бы не представить, что какая-то другая болезнь еще больше изменила мою мать? Я понял, что должен с ней помириться. Она могла не по своей воле стать другой, не по своей вине потерять себя.

— Как же ты мог не замечать?

— Не знаю. Наверное, я был слишком здоровым, чтобы видеть чужую болезнь. А еще я был бесконечно и бескомпромиссно строг к людям. Я требовал от них, чтобы они были идеальными, но забывал, что наши души живут в телах, забывал, как много в нас от этих тел зависит. Я просто не мог понять, почему люди порой не владеют собой. Теперь понимаю.

— Теперь я понимаю, почему мы идем на продовольственные склады, — тихо резюмировал Хинта. — Ты простил ее и заново ищешь способ стать ее другом. А еще ты боишься, что она слишком слаба физически — моя мать тоже болела, я знаю, как это бывает.

Они уже подходили. После землетрясения почти вся эта часть поселка превратилась в пустырь; сквозь очертания прежних дорог, рассекая их жутковатой молнией, шел тектонический разлом, вдоль него длинными черными языками тянулись дорожки застывшей и обратившейся в пемзу лавы. Через них, как дополнительный знак упрямства местных жителей, был перекинут удобный пешеходный мостик — люди быстро и методично обживали изменившийся ландшафт — и Хинте пришлось проследить за Иджи, чтобы тот не споткнулся на ступенях. Дальше начинались склады — одно из самых больших зданий поселка, чей парадный терминал тянулся на сотни метров. Во многих местах, где крыша не выдержала удара стихии, шлюзы были запечатаны, а колонны портика обтянуты предупреждающей оранжево-синей лентой. Однако значительная часть терминала все еще оставалась в рабочем состоянии, и там деловито сновал народ с робоосликами и гусеничными роботележками.