— Я увидел это в нашу первую встречу. Когда Тави говорил со мной в ламрайме, я смотрел на вас двоих. Ты увидел нас с Тави рядом и изменился в лице. А твой брат, хотя не видел ни нас, ни твоего лица, огорчился и притих в тот же самый момент. Это было так ярко, что я помню этот момент до сих пор. Мне рассказывали, что бывает такая близкая телепатия между очень родными людьми, но до того дня я в нее не верил. Возможно, опыт моей семьи мешал мне верить в такие вещи… Хинта, ты ведь большую часть времени сам этого не осознаешь, да?

Хинта посмотрел на брата, на его маленькое лицо — такое бледное в солнечном свете, такое мертвенно-застывшее.

— Да, я…

— А ведь это все на что-то похоже, верно? — сказал Тави. — Похоже на того первого Аджелика Рахна, который читал эмоции больного мальчика. Твой брат, Хинта, он сразу и как тот мальчик, и как тот механический человечек. Он больной мальчик, но сам почти не может говорить, и вместо обычных форм общения словно напрямую читает эмоции других людей. Я тоже очень хорошо вспомнил сейчас тот день, но не ламрайм, а момент еще раньше, когда мы шли мимо придурков, играющих в футбэг, и Круна стал орать оскорбления. У Ашайты ведь глухой скафандр, да? Он, в отличие от нас, не слышал, что кричит Круна. Но он так расстроился, как будто до него дошло каждое слово. И наверное, таких моментов было еще много.

— Я даже не подумал об этом тогда.

— Вот мы вместе и нашли полный ответ, — подытожил Ивара. — Кто в Шарту, кроме Ашайты, мог бы услышать мысли ковчега?

— Другие больные дети? — предположил Хинта. — Ведь есть еще пара таких, как он, рожденных от отравленных матерей. Хотя, кажется, они совсем другого возраста.

— Интересная гипотеза. Надо проверить, попали ли они в больницу в тот же день и час. Но я бы совершенно не удивился, если бы Ашайта был уникальным. Все больные похожи, если противопоставлять их здоровым. Но между собой все они разные. А ваша связь объясняет, почему видение от Ашайты ушло только тебе, а не твоим родителям или вашему соседу, который тоже там был. Удовлетворен?

— Потрясен, — честно ответил Хинта. — Хотел бы я знать, как работает телепатия, если это она.

— Я не специалист в этой области, но на этот счет есть теории. Все они касаются искусственных мутаций и принудительной ассимиляции пакета генов келп-тла.

— Что это? — спросил Тави.

— Почти легенда, но не из тех, которые интересно рассказывать детям на ночь, а из тех, которые бродят в научной среде. Суть ее в том, что человечество в Золотой Век создало специальный набор искусственных вирусов, которыми заражали космонавтов. Эти вирусы поражали все клетки тела до единой и добавляли в них тот самый пакет генов келп-тла. Это делало людей более устойчивыми к радиации, к нарушению режима дня, к долгой жизни в условиях микрогравитации, а так же к целому ряду других проблем, с которыми сталкивались космонавты. Золотой Век кончился, но пакет генов уцелел и лежал в лабораториях. После катастрофы какие-то ученые специально устроили пандемию келп-тла. Вирус убил часть выживших, зато укрепил здоровье всех остальных. К сожалению, при этом генетический облик человечества необратимо изменился. В частности, как считают некоторые, именно из-за келп-тла погибли все последние чистокровные представители негроидной расы.

— И там был ген телепатии? — спросил Хинта.

— Ну, как видишь, мы не читаем мысли друг друга. Но есть мечтатели — я говорю это с уважением — есть мечтатели среди генетиков, которые верят в то, что модификаций келп-тла было значительно больше, чем те, о которых мы знаем, и что у людей Золотого Века был фактически готовый рецепт для создания сверхчеловечества. Они верят в это примерно так же, как я верю в Аджелика Рахна и в ковчег.

— Как же много ты знаешь, — прошептал Тави.

— Ты даже не представляешь, сколько я забыл, — весело отозвался Ивара. — Ну что, Хинта, теперь твоя очередь. Дай ответ на свой же четвертый вопрос. Удиви нас гипотезой о том, кто в Шарту может что-то знать об исчезновении моих друзей.

— Фирхайф, — сказал Хинта.

— Фирхайф, — повторил Ивара. — Ты говорил раньше, что это единственный взрослый, с которым вам с Тави удалось подружиться до меня.

— Ну, это не совсем справедливо, — возразил Тави. — Это Хинта знает его с детства, а я так… В основном я с ним встречаюсь, когда Хинта рядом. Он отличный старик и один из лучших людей, кого я знаю, но я бы не назвал его своим другом в том смысле, в каком дружим мы втроем.

— Ладно, — согласился Хинта, — буду говорить за себя. Для меня он друг. Он машинист тихоходного поезда. А это значит, что он и его помощники — единственные из жителей поселка, кто каждый день поднимается над Экватором. Над Экватором ведь ничего нет — он сверху ровный, как отличная дорога. Я бы удивился, если бы Фирхайф не заметил тогда лагерь, который стоял в нескольких километрах от него.

— Интересно, — сказал Ивара.

— А еще он помнит все и всех. Много общается с людьми. И он помнит времена, когда Шарту еще стоял у моря. Он утверждал, что помнит тамошние тропы. И с ним легко будет поговорить. Он любит, когда его спрашивают о былом. Единственное, что плохо — тебе придется много ему о себе рассказать, потому что он считает, что за истории платят историями.

— Справедливо. Но я почти уверен, что он останется доволен беседой со мной.

— Ты собираешься сказать ему всю правду? — удивился Тави.

Учитель мотнул головой.

— Нет. Хорошие люди сами ищут суть, а не вытягивают из собеседника крупицы разоблачающих фактов. Если Фирхайф хороший человек, он в самом моем вопросе найдет всю нужную информацию обо мне. Мне ведь в любом случае придется рассказать ему о лагере моих друзей и о том, как они исчезли. А то, что я их потерял — это и есть суть последних десяти лет моей жизни, и главное объяснение моей поездки в Шарту.

Тави кивнул. Ивара перевел взгляд на Хинту.

— Ну вот, мы дали четыре вполне достойных ответа на четыре твоих прекрасных вопроса.

— По большей части, да, но…

Хинта собирался вернуться к некоторым прежним темам, хотел попробовать выпытать у учителя сведения о других зацепках, которые воля ковчега оставила в истории. Однако на середине фразы он осекся. Когда он начал произносить это свое «но», у Ивары сделался особенный взгляд — измученный, и в то же время насмешливый, недобрый; он словно говорил: «Тебя гонит вперед твой пытливый ум, и ты забываешься. Но ты не должен забываться. Потому что это путь, в конце которого зала из твоего видения, и в этой зале лежат трупы несчитанных десятков энтузиастов, многие из которых, наверное, еще детьми услышали про ковчег. И вот ты бежишь им вслед. Ты думаешь, что эта тема не сможет растравить твою душу, забрать твое время, уничтожить твою жизнь. Но она сможет. Потому что ты ничем не лучше тех мертвецов. А я устал. И я заслуживаю, чтобы ты меня уважал, не как равного, а как старшего — даже когда мы на «ты», Хинта». Этот взгляд был как поток отравленной ледяной воды, и Хинта ощутил, как сама его распаленная душа остывает и съеживается под ним.

— Нет, — поспешно исправился он. — Просто «да», и никаких «но».

Ивара усмехнулся. Даже Тави, кажется, понял и оценил этот момент — как Хинта меняет свое решение под взглядом учителя — но ничего не сказал. А потом в палату вошел медик — тот самый, который вчера ругался с матерью Тави.

— Тошнит? — с порога спросил он.

— Нет, — сказал Тави, — мне лучше.

— Тогда твой друг поедет вперед, — объявил парень. Шрам у него на лбу быстро заживал.

— Я? — уточнил Хинта.

— Ты, кто же еще.

В палату потянулись робокаталки. Хинта ощутил, как под его матрас проскользнули тонкие руки-захваты, а потом его мягко подняли в воздух и переложили. Медик развернул к себе терминал каталки и набрал на нем адрес назначения.

— Кстати, мы ведь с тобой сегодня еще не здоровались.

— Я рад Вас снова видеть, пта. — Хинта еще говорил, а каталка под ним уже ожила и мягко понесла его прочь из палаты. Потянулись часы новых процедур.