К удивлению Хинты, его каталка не остановилась в коридоре, а заехала в одну из палат — видимо, в больнице успели перераспределить пострадавших и найти для всех новые места. Он забеспокоился, что его разлучили с друзьями, но, приподняв голову, увидел обоих. Тави распластался на постели. Над ним возвышались капельницы. Ивара сидел и с мучительным упрямством пытался есть. Ему прислуживал робокоридорный — белая пластиковая башня с автоматом для напитков в груди и с множеством рук-подносов, рук-вешалок, рук-уток, рук-держалок и прочих конечностей.

И был в палате четвертый больной. Он лежал навзничь — руки вдоль тела, бледное лицо, обострившиеся черты; его дыхание было таким медленным и тихим, что он казался скорее мертвым, чем спящим. Приглушенный свет солнца проникал сквозь дымчатое стекло окна и косым ромбом падал на его неподвижное тело. Только зеленые бионические голограммы, мерцающие в воздухе над изголовьем, выдавали, что он все еще жив.

Это был Ашайта.

Воздух у Хинты в груди внезапно закончился, и он ощутил некую мучительную перегрузку — слезы, но без слез. Вчера, увидев мать, он испытал неожиданную радость. Сегодня, увидев брата, он испытал не радость, а боль — и эта боль была для него куда более неожиданной, чем вчерашняя радость. До него дошло, что мысль о младшем мучила его даже во сне; слова отца о неизбежной смерти Ашайты все еще звучали у него в ушах.

Робокаталка Хинты проехала через всю палату и припарковалась параллельно пустующей койке. Затем его легко и плавно подняло в воздух — и вот он уже лежит на койке, а каталка стоит рядом, шевеля белыми пластинами погрузчиков и мигая зелеными огнями. Где-то четверть минуты она думала, потом загрузила новое задание, окончательно отпустила матрас Хинты, разгладила его уголки и беззвучно укатила прочь.

— Джаванна, — прерывая свой мучительный завтрак, сказал Ивара. — Те, кто пережил ночь, открывают глаза, чтобы снова увидеть свет солнца.

Хинта ощутил, как его плечи покрываются мурашками.

— Джаванна, — отозвался он. Потом он закрыл глаза и несколько секунд лежал, ощущая себя оглушенным. В литской ойкумене было три формы утреннего приветствия, при этом все они использовались достаточно редко и несли в себе особый смысл. Словом «турна» родители будили маленьких детей. «Маанна» — говорили друг другу влюбленные. За свою сознательную жизнь Хинта лишь несколько раз слышал, как мать и отец обращались друг к другу подобным образом. Как правило, это слово произносилось между взрослыми в постели, в особом настроении, и вообще не предназначалось для чужих ушей. Среди подростков ходило устойчивое словосочетание: «услышать не турна», — под этим обычно подразумевалось, что человек впервые уснул и проснулся рядом со своей парой, тем самым став взрослым. А сегодня Хинта услышал «джаванна» — устаревшее приветствие воинов и странников, которым будили друг друга герои в военных лагерях. Причем Ивара сказал не только само слово, но и его старинную ритуальную расшифровку. И она идеально соответствовала их положению сейчас: ведь они действительно могли умереть вчера, и тогда это солнце уже не светило бы им.

— Ну что, чувствуешь себя взрослее?

— Да. Не ожидал, что это будет со мной вот так, и настолько рано. Я думал, в Шарту есть только один способ услышать «джаванна» — стать одним из тех, кто рискнул провести ночевку у границы пустошей.

Ивара улыбнулся и перевел взгляд на окно.

— Всегда есть больше чем один способ.

— А тебе уже говорили «джаванна»?

— Тави, пару часов назад. А задолго до него — мои друзья, которых больше нет.

Улыбка Ивары поблекла, он вернулся к еде. Некоторое время Хинта наблюдал, как он медленно загружает в себя маленькие ложки жидкой каши, затем перевел взгляд на Тави. Тот все это время молчал, дыша тяжело, но ровно. Его глаза были закрыты.

— Джаванна, Тави, — негромко окликнул Хинта.

— Джаванна. Мне совсем плохо. Но вы говорите. Я все слушаю, только отвечать не буду…

— У него было осложнение на сердце, — объяснил Ивара, — из-за этого его снова рвет.

Только теперь Хинта заметил, что под пижамой Тави моргает светлыми полосками жилетка кардиомонитора — однажды он видел такую штуку на своей матери.

— Это опасно? — встревожился он.

— Мне сказали, что с такой тяжестью отравления, как у нас — когда не повреждены легкие — в этой больнице еще никто не умирал.

Хинта вспомнил свои чувства вчера — тогда ему было обидно, что ему как будто хуже всех, что он дольше пропадает в бессознательном состоянии. Теперь, всматриваясь в огонек на груди Тави, он устыдился. Учитель, между тем, доедал свою кашу. Он ненадолго застывал всякий раз, когда его ложка снова оказывалась полна, затем набирался храбрости и, зажмурившись, отправлял ее в рот. Это выглядело бы комично, если бы на лице Ивары не отражалось такого искреннего страдания.

— Зачем ты пытаешься есть? — спросил Хинта.

— Не хочу, чтобы борьба прекращалась. А это единственное, что я могу сейчас сделать вопреки…

— …болезни?

— Вообще вопреки. Вопреки всему. Вопреки судьбе и ее обстоятельствам. И да, вопреки болезни — потому что болезнь сейчас главное наше обстоятельство.

— Ты и вчера говорил о судьбе. У тебя к ней какое-то особое отношение?

— А у тебя?

Хинта прищурился.

— Никакого. Но похоже, она является чем-то слегка загадочным. Она вроде бы есть у всех. Но обычные люди о своей судьбе не говорят, потому что она кажется обычной и предсказуемой. Это слово чаще слышишь в героических ламах… Тави выразил бы лучше.

— Ты совсем неплохо это выразил. — Ивара сумел осилить еще ложку, тяжело вздохнул и мягко оттолкнул от себя поднос. Робокоридорный понял жест и с удовлетворенным мелодичным звуком поехал прочь. — А почему ты решил, что я отношусь к судьбе как-то иначе?

— Ты говоришь о судьбе как о вещи, или даже как о другом человеке. Как будто с ней можно что-то сделать. Как будто она — не ты. И как будто она враждебна.

— Все дело в ковчеге. Еще в Дадра я прочитал текст, где говорилось, что судьба тех, кто начнет искать ковчег, будет разорвана двумя силами. Одной будет воля ковчега, который хочет, чтобы его находили люди одного склада. А другой будет воля мира, который отправляет к ковчегу людей другого склада. И каким бы человеком ни был ищущий, он почувствует эти воли в своей жизни. Одна будет помогать ему, другая — мешать. Тогда я просто перелистнул страницу и даже не подумал принять эти слова всерьез. Но потом, когда каждый второй мой знакомый обратился против меня, когда моя жизнь сделалась очень тяжелой, когда погибли мои друзья, когда я раз за разом, год за годом оставался ни с чем, или даже хуже — я стал вспоминать эти слова. Всегда и всему можно найти альтернативное объяснение. Но о судьбе я тоже думаю. И часто, все чаще, судьба кажется мне чем-то реальным, да, как ты и сказал, вещью или человеком, но скорее сплетением воль, с которым приходится то сотрудничать, то сражаться. И когда это возможно, я сражаюсь.

— А как с ней можно сотрудничать, если она делает тебе только плохое?

— Разве?

— Ну, из всего, что я знаю о твоей жизни, видно только плохое.

Ивара улыбнулся и покачал головой, а потом почему-то перевел взгляд на Ашайту.

— Подсказок всегда было ровно столько же, сколько и загадок. И людей, которые помогали, столько же, сколько и тех, кто пытался помешать. И хотя цена оказалась страшной, но, в конце концов, я здесь. А последний подарок положительная воля судьбы принесла мне вчера.

— Разве вчера случилось что-то хорошее? Ну, кроме нашего разговора?

— А разве наш разговор не был чем-то достаточно значимым? Судьба, как обычно, сделала амбивалентный жест. Шарту в руинах, пострадало множество людей, мы сами чуть не умерли, и сейчас мы тяжело больны и почти бессильны — это все очень плохо. Но твое видение, которое пришло к тебе, когда впал в кому твой брат — это ключик, которого не было ни у меня, ни у моих друзей, ни у кого-либо до нас. А если бы мы не застряли вместе на развалинах школы, то, возможно, никогда не стали бы ближе друг к другу, и ты никогда не рассказал бы мне о своем видении.