— И потом эти же люди объявляют, что это у меня в голове все так, как у них, — приходя в ораторское возбуждение, продолжал Тави. — То есть, они обвиняют меня в том, что это я не контролирую свои мысли. Но я-то точно различаю те идеи, которые появились у меня сами собой, и те, которые я почерпнул у других.
— Не ставлю твои слова под сомнение. Но если ты так в этом уверен, то объясни, как ты это делаешь. Не знаю, о ком ты говоришь, но мне кажется, те люди тоже уверены в том, что все мысли в их голове принадлежат им самим.
Пыл Тави приугас, он снова понурился. Сквозь прозрачные стены перехода было видно, как на улицы поселка вереницами втекают вялые толпы батраков в перепачканных фратом скафандрах. Рабочий день был закончен. Вместе с людьми с полей возвращались синие машины — они грузно катили по грунтовым дорогам, вслед за каждой поднимался высокий шлейф пыли, в которой радугами преломлялись лучи закатного солнца. Густые тени заполняли пространство между постройками. В окнах домов отражался пламенеющий горизонт.
— Мои мысли, — наконец, произнес Тави, — не похожи на мысли других людей. А у большинства из них мысли и чувства просто одинаковые. Все, что они говорят и думают, всегда укладывается в какую-то конвенцию. Как будто они не люди, а терминалы, на которые кто-то установил всего пару-тройку программ. Я был неправ: я не могу точно сказать, что мои мысли — мои; откуда мне это знать? Я просто понимаю, что в Шарту я очень одинок — ни у кого нет того набора мыслей, который в голове у меня.
— А о каких мыслях и идеях мы говорим? О политике, о ламах, об отношении к старшим, о жизненном выборе?
— В своем взгляде на ламы я часто испытывал одиночество, но там всегда и у всех был большой разброс мнений, и это так не угнетало. Нет, сейчас я о политике: о Шарту, об омарах и Джифое, о чужаках. Многие здесь ненавидят чужаков и все еще считают меня одним из них. И, наверное, я и правда чужак, раз до такой степени не совпадаю с ними во всем. Наверное, это одна из причин, по которым я так хотел вырваться отсюда в Литтапламп. Мне все казалось, что где-то там я могу стать своим.
— Не можешь. Люди там куда больше похожи на людей здесь, чем тебе кажется. Они тоже бывают глупы и тоже мечтают о войнах. А легкая жизнь и короткий путь к воплощению своих амбиций делают некоторых из них такими чудовищами, рядом с которыми здешний Джифой покажется образчиком мудрости и миролюбия.
— Да, я понял, — устало сказал Тави, и Румпа подумал, что тот наверняка опять слышит в его словах лишь половину смысла.
— Не сопротивляйся этому. Просто выбери, каким чужаком ты хочешь быть. Чужак — это или никто-временщик, или гость, или враг. Я предпочитаю в подобном раскладе быть гостем. А хороший гость не дает хозяевам дома советов, как тем жить, до тех пор, пока его не спросят. Его самостоятельное вмешательство оправдано лишь в тех редких случаях, когда он видит, что своим словом и делом может кого-то спасти — к примеру, остановить насилие над слабыми, причем остановить его навсегда, так, чтобы сами слабые не стали потом мстить тем, кто их унижал. Если ты не видишь подобного случая в Шарту, то и не вмешивайся.
Тави закусил губу.
— Они бросают неполноценных детей в пустошах, чтобы те умерли или стали омарами. Разве это не насилие над слабыми?
Они остановились на мосту, перекинутом через очередную дорогу — внизу были задворки административного центра. Рабочие в силовых экзо перекатывали бочки из открытой фуры в грузовой шлюз комплекса. Поодаль парень и девушка в легких полускафандрах играли в сокс. Издалека с полей шел прозрачный туман, от него красный свет солнца начинал распадаться желтыми аурами.
— Да, ты говорил. И потом я выяснил, что о подобных случаях упоминали по всей экваториальной границе ойкумены. Но я так понимаю, что в Шарту это в прошлом. Мне сказали, что здесь есть дети-инвалиды, в том числе с церебральными повреждениями, которые не ходят в школу и занимаются на домашних терминалах. Кажется, младший брат твоего друга…
— Его жестоко дразнят.
— Подобная неприязнь и дразнилки — неизбежные последствия недавно произошедшего в обществе размежевания. Да, это омерзительно, но все же не угрожает этим детям так, как раньше. То есть, спасать уже некого — все спасены. А если бы даже это было не так, Тави, ты должен понимать, что есть общества с очень разным представлением о гуманности. Вмешиваясь, требуя от этих обществ перехода к другим ценностям, отдельный человек извне почти никогда не достигает успеха. Такие вещи можно изменить только с помощью идущей десятилетиями пропаганды новых идеалов, либо ценой еще большего насилия, либо в случае, когда уже сам собой сформировался раскол, в который можно вбить клин. В этом третьем случае отдельный человек способен достичь успеха. Но ему стоит трижды подумать, хочет ли он раскалывать общество — так как это зачастую тоже приводит к новому насилию. К тому же мир, где мы живем, стал настолько ненадежным, рушащимся, экстремальным, что борьба только за судьбу подобных людей может в целом уже не иметь смысла.
Тави кивнул — и вдруг не выдержал.
— Я поссорился с лучшим другом.
— С Хинтой? — уточнил Румпа. Теперь он понял, что о драке Тави может ничего не знать.
— Да, с ним.
— Из-за чего?
Лицо Тави напряглось, в глазах уже стоял призрак слез.
— Честно говоря, из-за Вас.
— Из-за меня? — скрывая настороженность, переспросил Румпа. Ему вспомнилась утренняя встреча. Не то чтобы он по-настоящему боялся сплетен — они были неизбежны. Просто так вышло, что Тави уже что-то для него значил, а поэтому он предпочел бы сам рассказать мальчику о своей болезни и вообще о себе. И еще было обещание Хинты молчать, которое тот дал после драки. Румпа не любил, когда люди нарушают свои обещания.
— Ну, не только из-за Вас. Мне кажется, что Хинта, как и все здесь, застрял в каких-то убеждениях. Нет, он не такой, как другие. Он лучше. Но он как будто на полпути между мной и людьми. И иногда от этого тяжело.
— Ты хочешь, чтобы он был больше похож на тебя?
— Это неправильно, да?
— Я не знаю. Тебе решать.
Тави угрюмо кивнул.
— Помириться будет сложно.
— А причем здесь все-таки я? Я, кстати, встретил твоего друга сегодня утром.
— Да? У него же не было с Вами занятий.
— Не было. Мы просто случайно оказались в одно время в одном месте. Узнали и поприветствовали друг друга.
— Так вот откуда он узнал, — протянул Тави.
— Узнал о чем?
— Что Вы наш новый учитель.
— А он не знал?
Тави закрыл лицо руками.
— Я ему не сказал. И все время на это была какая-то причина. А главная была в том, что я чувствовал в нем что-то… ну, как будто Вы ему не по душе. Я знал, что он будет странно реагировать, если я расскажу про наше с Вами общение.
Мужчина молчал. Он думал о том, что Хинта, очевидно, ничего никому не пересказал из подслушанного разговора. Это радовало. Ему нравилась их дружба, она напоминала ему то, что сам он в своей жизни потерял.
— И я сделал только хуже. Сегодня он узнал это сам и просто набросился на меня. У нас была почти драка.
Румпа несколько мгновений раздумывал, сказать или не сказать, а потом принял решение: сказать, и быть честным.
— На какой это было перемене?
— На второй, а что? — Тави уже напрягся, будто почувствовал беду.
— К концу второй перемены Хинта в холле дрался один против нескольких старшеклассников. Я их разнял.
Теперь они стояли у прозрачной стены тоннеля и сквозь пластиковую пленку смотрели на закат. Солнце сплавлялось с линией горизонта.
— Он в порядке? — упавшим голосом спросил Тави.
— Крови у него не было, хотя били его серьезно. Но думаю, я вовремя успел вмешаться. Я не стал сообщать начальству, и никаких проблем у твоего друга не будет, если, конечно, не случится новой драки.
— Это из-за меня, — медленно выдохнул Тави.
— И что будешь делать?
— Я не знаю, — со слезами в голосе ответил мальчик. Теперь это был тот, прежний Тави, и у учителя отлегло от сердца. — Но он был неправ! Что мне было делать, если он лез на меня и говорил столько глупых и плохих вещей? Он вообще стал говорить мне, что меня нет, что я всегда чужая калька: сначала моей матери, а теперь Ваша.
