— Куда это они? — удивился Хинта. — Здесь неудобно выезжать из Шарту.

— Это Джифой. Я знаю его машины. Думаю, они туда, откуда мы.

— Даже не верится. — Они замедлили шаг и оглянулись назад, чтобы увидеть, как полуджипы тормозят около дома Дваны.

— Ничего особенного. Они были его работниками. Хотя есть что-то неприятное в том, что, будь они живы, он бы никогда не посетил их дом. Мне кажется, он бы не пришел даже в том случае, если бы они умерли как-то иначе.

Дальше они шагали молча, не в силах обсуждать то, что сделали для Дваны. Погода окончательно испортилась, начался дождь. Ветер бросал мелкие капли в стекла шлемов, среди темно-фиолетовых туч яростно-белыми разломами вспыхивали первые зарницы.

— Пойдешь на большую церемонию? — спросил Хинта, когда они добрались до площади, откуда надо было расходиться по домам.

Тави запрокинул голову, посмотрел на небо.

— Да. Я хочу жить с открытыми глазами, хочу видеть все, что происходит в Шарту. Не только хорошее, но и боль, и ненависть, и бурю; все, что в людях, и между людьми, и вокруг.

Хинта кивнул.

— Тогда после обеда увидимся снова. Церемония начнется на платформе. Там будет толкучка. Подходи к домику Фирхайфа.

— Договорились.

И они расстались на два часа.

Хинта пришел на церемонию вместе с отцом — Лика решила, что для нее это будет физически тяжело, и осталась дома присматривать за Ашайтой. Когда Хинта и Атипа поднялись на перрон тихоходного, тот был заполнен скорбящими. Стихия продолжала бушевать, но это не отпугнуло селян, желающих проводить мертвых в последний путь. Люди сбивались в плотные группы, поворачивались спиной к ветру, держались за поручни. Погрузочный терминал отмыли от фрата, а что не смогли оттереть рабочие, домывал проливной дождь. Тихоходный, непривычно чистый, темной лентой тянулся вдоль погрузочной полосы. Часть его ячеек изменила цвет с синего на черный; в них были установлены саркофаги погибших и пропавших без вести. Над перекрашенными бортами хлопали мокрой тканью ритуальные флаги.

Атипа почти сразу встретил каких-то знакомых и остановился поговорить. Хинта пошел вдоль всей платформы к домику Фирхайфа. По пути он считал саркофаги: девять пропавших, пять убитых омарами, еще двое умерших в госпитале Шарту от ран — итого шестнадцать. Лица полугероев-полулюдей под бурным небом. Мать и отец Дваны лежали последними. Сам Двана, в черном полускафандре с голубыми и золотистыми вставками, стоял у края перрона и смотрел на отлитые из металла лики родителей. Через плечо у него был перекинут небольшой вещевой мешок, и по напряженно-бережливой позе Дваны Хинта вдруг ясно понял, что компас там. Он думал подойти, но вокруг Дваны плотным кольцом стояли другие люди, включая Кифу, и Хинта решил, что будет лишним в этом кругу. Он прошел мимо, и уже через минуту обнаружил Тави: тот ждал у головного вагона рядом с Фирхайфом. Машинист угрюмо подбоченился, повернувшись в полкорпуса к ветру; его грузная фигура казалась несокрушимой, как скала, вокруг прозрачного шлема проф-скафандра непрерывной вертушкой мельтешили механические дворники, так что дождь не успевал заливать стекло. Он разговаривал с Тави на громкой связи.

— Я почти всех их помню. И все, кроме одного фермера, были моложе меня. А семерых я знал ребятками. Вот уж не думал, что повезу их сам из мира живых в мир мертвых… Привет, Хинхан. Как ты?

— И Вам привет, Фирхайф. — Хинта неловко тронул старика за плечо, и тот в сердцах притянул мальчика к себе. — Не так плохо. А Вы?

Фирхайф прищурился и отвернулся.

— Буря.

— Тяжело будет ехать? — спросил Тави.

— Поезду и мне — нет, а вот пассажирам придется стоять на грузовых платформах. Сильно потреплет ветром. Но тут уж ничего не поделаешь — народу много, а сидячих мест всего сорок шесть. — Он обратил неожиданно ставшее измученным и по-детски печальным лицо к небу. — Для мертвых это хорошо. Из-за молний весь Шарту полон теней и вспышек. Солнце скрылось, сумерки сгущаются средь бела дня. Вода пеленой застилает обзор. И это все означает, что двери в другой мир открыты очень широко.

— Религии прежних веков были такими разными, — сказал Тави, — но все сходились на том, что мертвые любят особую темноту — темноту, полную огней, темноту, которая нужна затем, чтобы в ней что-то сияло. Молнии в грозу. Толща льда, сквозь которую пробиваются всполохи огня. Горящие плошки, плывущие по воде. В доме, где кто-то умирает, мы создаем искусственную ночь, но оставляем в одной комнате включенными все лампы.

— В Притаке делали то же самое, — вспомнил Хинта. — Они вообще не верили в жизнь души, но считали, что после смерти человека от него остается энергия, которую можно использовать для создания призрака. И он — этот призрак — выходил из света в темноту и там вселялся в тело особой машины, которую для него готовили жрецы.

— Да, может быть и такая темнота, с машиной внутри. С другой стороны, темнота, полная огней, вообще бывает очень разной. Звездная ночь — совсем не то же самое, что небо, закрытое черной грозовой тучей. В литской ойкумене осталась лишь принятая в Лимпе религия льда и огня. Гроза с ее водой и молниями отлично подходит этой религии. Но мне нравится думать, что, покидая тело, мы не остаемся здесь и не проваливаемся вниз, а уходим вверх по лучу.

— Так ты веришь в джиданский ветер мертвых? — уважительно спросил Фирхайф.

— Звездный ветер. Он не для мертвых, потому что он — само отрицание смерти. Он для всех живых существ. Приносящий нас сюда и уносящий нас отсюда, он обеспечивает странствие душ через миры. — Тави глубоко вздохнул. — И нет, я не верю в это по-настоящему. Ведь невозможно по-настоящему исповедовать религию, последнего прямого носителя которой расстреляли шесть веков назад. Просто мне нравится эта мертвая религия мертвого народа. По-моему, она лучше нашей.

Фирхайф не стал возражать.

— Все получат свое, — обещал он, — вот увидишь. После бури будет звездная ночь.

Так они разговаривали еще около получаса. Хинта вставлял в разговор лишь отдельные реплики, но при этом ощущал, что по-настоящему участвует в общении. Его сердце было кроваво разорвано и развернуто навстречу каждой истине, которую он слышал, и он снова ощущал благодарность: к Тави — за то, что тот своими словами делает смерть красивой, и за то, что они вместе подарили Дване компас; к Фирхайфу — за его стариковские слезы и за то, что тот поведет особый рейс тихоходного поезда.

Колумбарий был расположен за границами поселка — относительно прежнего Шарту он находился на западе, относительно нынешнего оказался на востоке, ровно на полпути между поселком и морем. Монорельс выписывал среди полей сложную петлю. Хинта и Тави были вынуждены расстаться с Фирхайфом — все сидячие места заняли взрослые, и им пришлось искать себе место на одной из грузовых платформ. Там они и стояли, вцепившись руками в борт, удерживаясь под шквалом дождя. Поезд, сияя огнями, летел над темным болотом размокших фратовых полей. Когда поселок остался позади, монорельс начал делать плавный поворот, и Тави показал рукой на уплывающую вдаль светлую линию улиц.

— Какой маленький наш Шарту. Совсем крошечное место, а вокруг темнота.

Хинта протер ладонью экран шлема, тоже посмотрел на этот исчезающий вдали свет, и его вдруг поразила страшная в своей цельности мысль.

— Даже наши поля фрата для нас слишком велики, не говоря уже про пустоши. Не говоря уже про мир. Я не знаю, принадлежат ли души умерших звездному ветру, но думаю, что точно нет того отдельного ледового чертога, куда, как принято верить, уходят умершие.

— Почему?

— Потому что он не нужен. Теперь я это вижу. Мы возделываем отравленную землю. А она не прощает нам ни одной ошибки, калечит и убивает нас. Мы маленькие перед огромной хищной пустотой. Смерть всегда у нас на пороге. Все вокруг смерть. Все принадлежит смерти. Зачем отдельный мир смерти и мертвых, когда наш мир и есть мир смерти и мертвых?