В доме Дваны действительно было немало гостей. Почти во всех помещениях царили глубокие сумерки, лишь на кухне горел яркий свет. Его ромбовидный луч проникал в прихожую и отражался от блестящего пола; на лицах собравшихся бледнели блики-осколки. Люди стояли небольшими группками, переговаривались шепотом. Приглушенный гул их голосов напоминал тот звук, которым шумит зал за мгновение до начала премьеры в ламрайме. Но здесь не было праздника, и никто не собирался смотреть лам, а перешептывание двух десятков голосов все длилось и длилось.

Тави и Хинта тихо, стеснительно прошли вперед, между знакомых и незнакомых лиц. Многие из гостей так и не сняли скафандры — в раздевалке кончилось место. Взрослые, которых было в разы больше, чем детей, пили что-то из маленьких крученых рожков-бокалов. Какая-то женщина беззвучно плакала и не пыталась вытирать лицо — слезы на ее щеках блестели мокрыми дорожками.

Хинта уже бывал у Дваны и привык, что здесь просторно. Но теперь комнаты большого дома показались ему тесными и душными. В знак траура почти вся мебель была задрапирована черной тканью; ковры, пушистые сидушки, прочие приметы бытового уюта исчезли. Улица, как и сказала Кифа, виднелась сквозь заклеенные окна, однако мир за черным стеклом выглядел ненастоящим и плоским, будто изображение на тусклом экране.

— Как будто мы сами уже не на этом свете, — чуть слышно сказал Тави. И Хинта вдруг с удивлением понял, что все еще помнит очень красивые слова, которые слышал на первой погребальной церемонии, куда его привели еще ребенком.

— Половину чувств своих ты отдашь, — тихо процитировал он, — половину лиц ты забудешь, и вполовину ослабишь дыхание свое, когда войдешь в вечную ночь смерти.

Тави оглянулся на друга.

— Послевоенный нерифмованный стих?

Хинта пожал плечами.

— Это читали на похоронах женщины, которая попала в аварию вместе с моей матерью.

Они прошли примерно половину коридора, когда их встретила Кифа.

— Мальчики, — показала она, — он там.

— Я Вам очень соболезную, — сказал Тави. Женщина признательно кивнула, но ничего не ответила, и друзья пошли дальше.

Двана был в своей комнате. Одетый в официальный костюм, он сидел на краю закрытой черными чехлами постели и безучастно смотрел в тусклое окно. Его руки безвольно свисали между колен, а сам он выглядел таким изможденным, будто в одиночку прошел пустоши до Акиджайса и обратно. Когда Тави и Хинта остановились на пороге комнаты, он не повернул к ним головы и вообще никак не отреагировал на их присутствие. Несколько долгих мгновений они созерцали его осунувшийся, обострившийся профиль. Потом Тави набрался решимости, подошел и тихо сел рядом с сиротой.

— Мы пришли тебя поддержать.

Двана медленно обернулся.

— Ну да, — каким-то странным, запавшим внутрь себя голосом, ответил он. — Привет.

— Привет, — сказал Хинта. Он остановился напротив, не решаясь сесть. Двана молчал и скоро снова отвернулся к окну.

— Помнишь лам о Риджи Птаха? — спросил Тави. — Мы смотрели его вместе.

В лице Дваны что-то болезненно шевельнулось, он пожал плечами.

— Помню. Но не понимаю, к чему это. Мою семью убили. Не думаю, что меня можно от этого отвлечь. Другие до вас уже пытались.

— Ты не знаешь, убили их или нет. Их не нашли.

Двана закрыл глаза. Его лицо в полутьме казалось маленьким, бледным, некрасивым. Хинта помнил его совершенно другим: пухлощеким, бойким, с горящими глазами и вьющимися волосами редкого медно-каштанового цвета.

— А еще никто не нашел человека, упавшего в реку лавы во время землетрясения. И что же теперь, будем считать его пропавшим, а не мертвым?

— Люди выживали в условиях более жутких, чем пустоши. Во льдах, в воде, в космосе, на полях сражений, где все горело. И мы здесь только потому, что люди пережили все это. — Тави протянул Дване коробочку с компасом. — Это тебе. Посмотри.

Двана взглянул на стальной футляр, потом взял в руки. Его движения были неловкими, заторможенными, и у Хинты вдруг сердце ушло в пятки от мысли, что Двана в его состоянии может уронить компас или сделать с ним что-то еще.

— Никто не выживает в плену у омаров, — сказал Двана, держа бокс с компасом на ладони.

— Да, — согласился Тави, — никто раньше не выживал в плену у омаров. Но все когда-нибудь случается в первый раз.

Двана посмотрел на него долгим, темным взглядом.

— Они мертвы, — сказал он, а потом без перехода спросил, — как это открыть?

Тави настороженно глянул на дверь, но там никого не было.

— По бокам.

Двана нажал, и маленький футляр-сейф беззвучно распахнулся. Компас был таким ярким, что будто засветился в темноте. На мгновение он стал единственной заметной вещью в этой комнате, полной тоски и черных драпировок.

— Вечный?

— Да.

Губы сироты тронула полуулыбка неприятной, скорбно-равнодушной иронии.

— Если бы мне это подарили две недели назад, я был бы самым счастливым ребенком в Шарту. Сейчас — не поможет.

— Это компас Тайрика Ладиджи, — сказал Хинта, когда Двана уже хотел небрежно захлопнуть футляр. — Вторая реплика.

Двана какое-то время неподвижным взглядом смотрел на подарок, затем у него сбилось дыхание, а потом его начало трясти. Это началось с головы, перешло на плечи — и выглядело жутко, словно внутри у него разом треснули все кости. Он запрокинул голову, обнажил зубы в сардоническом подобии улыбки, а потом сквозь этот оскал прорвались тихие, похожие на смех всхлипы. Рука его так дрожала, что Хинта понял — компас сейчас упадет. Он не мог позволить этому случиться и заключил ладонь Дваны в свои. Тот резко вырвался. Компас остался у Хинты.

— Все в порядке, — испуганно прошептал Тави, — все нормально. — Он попытался обнять Двану за плечи, но тот вывернулся и обеими руками толкнул-ударил Тави в грудь. — Все в порядке, — обезоружено отстраняясь, повторил Тави.

Двана сжался в комок. В его измученном лице вдруг проступила пугающая эмоция демонической злобы.

— Не трогай меня, — всхлипнул-процедил он. Тави и Хинта, пораженные такой реакцией, молча смотрели на него. Двана, в спазме новой судороги, не вынес их взглядов и совсем сжался, спрятав голову между руками и коленями.

— Зачем? Зачем вы это сделали? Зачем вы со мной так? Это не смешно.

— Компас настоящий, — сказал Тави.

Двана несколько мгновений просто задыхался.

— Какая разница, — наконец, произнес он, и его судорога превратилась в горькие слезы. — Они не вернутся! — громко зарыдал он. — Это же понятно, что они не вернутся! Они мертвы.

Он поднял мокрое лицо, встретился взглядом с Хинтой, а потом, неожиданным выпадом, протянул руки вперед и вырвал компас. Хинта испугался, что Двана захочет уничтожить прекрасную вещь. Но тот, наоборот, прижал компас к себе и скорчился, продолжая плакать.

— Они мертвы. Они мертвы. Это ложная надежда. Не нужно было так.

— Тогда не надейся, — сказал Тави. — Сделай все как нужно, положи компас среди даров мертвым. Но не надейся, ни на что.

— И не показывай его никому, — добавил Хинта. — Это должно быть тайной.

— Я помню, что с ним делать, я помню… — Двана снова захлебнулся в слезах. В этот момент в комнату вошла Кифа.

— Что вы с ним сделали? — всполошилась она. — Что вы ему сказали?

— Ничего, — ответил Тави.

— Как же ничего?

— Они… они ничего не сказали, — всхлипнул Двана, — я просто вспомнил… вспомнил… родителей.

Ярость Кифы мгновенно пропала, она бросилась на колени перед мальчиком, а он уткнулся лицом ей в плечо. Но Хинта видел, что одной рукой Двана тайно прижимает футляр с компасом к животу. Его истерика постепенно переходила в оцепенение. Хинта и Тави попрощались, высказали свои последние соболезнования и ушли.

На улице, когда они подходили к перекрестку, мимо них проехал кортеж из трех небольших пассажирских машин. Это были внедорожники-полуджипы, способные и ездить на колесах, и ходить на ногах. В черте поселка они держали свои суставчатые конечности сложенными и прижатыми к корпусу.