Беспокоились, впрочем, зря. В Англии молодой человек интересовался чем угодно, но не конституционным устройством, а непочтительность народа к монархии вызывала у Николая живейшее осуждение.
На этом образование и воспитание великого князя завершилось. В двадцать лет он женился и приступил к службе – разумеется, военной.
Кажется, специально для Николая, отдавая дань его увлечению, была учреждена должность генерал-инспектора по инженерной части, но этот род войск тогда не имел важного значения, и одновременно юноша становится командиром одной из гвардейских бригад – весьма скромное назначение. Александр знает ограниченные возможности брата и пока не придает ему большого значения. Николая не привлекают к важным делам, не вводят в Государственный Совет. «Николая вовсе не знали до его воцарения; при Александре он ничего не значил и никого не занимал», – пишет А. Герцен.
Вернее сказать, молодого великого князя знала только гвардия – и не любила. А. Михайловский-Данилевский, в будущем военный историк, вспоминает: «Необыкновенные знания великого князя по фрунтовой части нас изумили: иногда, стоя на поле, он брал в руки ружье и совершал ружейные приемы так хорошо, что вряд ли лучший ефрейтор мог с ним равняться; к тому же показывал барабанщикам, как им надлежит бить». Это бы ладно, но Николай, истинный ученик Ламсдорфа, был груб и придирчив, что очень раздражало подчиненных, многие из которых были участниками и героями великой войны. «Они его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятность» (А. Герцен).
Остальная страна не могла и предположить, до какой степени при новом царе всё переменится. Но правда и то, что события 14 декабря очень сильно изменили и самого Николая.
Зигзаги александровской политики были определены тремя потрясениями: убийством отца, аустерлицким позором и победой над Наполеоном. У Николая подобный шок случился только однажды, в момент восшествия на престол, и пережитый в тот день ужас определил стиль всего царствования.
Из собственноручных записок императора известно, в какой панике он пребывал накануне восстания, всячески пытаясь уклониться от короны, и как он растерялся в час испытания.
Толпа пришла прямо к дворцу, не понимая, что происходит. Не знал как вести себя с нею и Николай. «Надо было мне выигрывать время, дабы дать войскам собраться, нужно было отвлечь внимание народа чем-нибудь необыкновенным – все эти мысли пришли мне как бы вдохновением, и я начал говорить народу, спрашивая, читали ль мой манифест. Все говорили, что нет; пришло мне на мысль самому его читать. У кого-то в толпе нашелся экземпляр; я взял его и начал читать тихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал».
Представим себе эту картину: самодержец всероссийский читает каким-то случайным людям по бумажке, трусит, тянет время. А на Сенатской площади шумят враждебные полки, оттуда доносятся выстрелы, храбрый Милорадович застрелен. Государь спешит к войскам, но натыкается на мятежных лейб-гренадеров. Они кричат ему, что они «за Константина» и идут мимо. «К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца и участь бы наша была более чем сомнительна», – содрогается царь. Действительно, могли бы убить, и вся история России пошла бы по иному пути.
В конце концов, после долгого замешательства, решительность проявил генерал-адъютант Васильчиков, потребовавший применить артиллерию. «Эти слова меня снова привели в себя, – вспоминает царь. – Опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно всё; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством».
Пережитый страх и унижение сильно подействовали на Николая. Мировоззрение и характер этого правителя окончательно сформировались 14 декабря.
Взгляды и личные качества
Консерватором и сторонником «твердой руки» он был и в юности. Этому способствовали ламсдорфовское воспитание и общий поворот к охранительству, пришедшийся как раз на годы взросления великого князя. Смертельная опасность, которой Николай подвергся во время декабристского восстания, окончательно уверила молодого самодержца в мысли, что самое страшное для государства – выпустить ситуацию из-под контроля. Рецепт против этого царю виделся только один: сдерживать разрушительный Хаос при помощи неукоснительного Порядка. Любые изменения, не придуманные и не санкционированные высшей властью, вредны, а то и губительны. А лучше вообще ничего не менять.
Очень умная мемуаристка фрейлина Анна Тютчева, которую я еще не раз процитирую, пишет о системе взглядов Николая: «Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал её не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполнения долга. Глубоко искренний в своих убеждениях, часто героический и великий в своей преданности тому делу, в котором он видел миссию, возложенную провидением, можно сказать, что Николай I был дон Кихотом самодержавия, дон Кихотом грозным и своенравным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять всё своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века».
Во время следствия над декабристами царь сказал брату Михаилу: «Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока Божьей милостью я буду императором».
По своим убеждениям Николай был классическим, беспримесным «государственником», то есть приверженцем концепции, по которой смыслом существования России является государство – как сверхидея и наивысшая ценность. Все обязаны служить государству, никто не смеет покушаться на его авторитет и «раскачивать лодку». Живое воплощение российской государственности – помазанник Божий, самодержец. Он подотчетен лишь Богу, Ему единому и ответит, если в чем-то неправ. Иными словами, идеология Николая Первого по всем пунктам совпадала со старинными принципами «ордынского» устройства.
Конечно же, находиться на подобных позициях в разгар промышленной революции, научных открытий и социальных сдвигов мог только человек глубоко верующий. Царь никогда не пропускал воскресную службу, пел в церковном хоре, и это было не данью традициям, не демонстрацией. В основе всех действий Николая, по-видимому, лежало мистическое чувство – уверенность в неких особенных отношениях с Господом. «Никогда этот человек не испытал тени сомнения в своей власти или в законности её, – пишет Тютчева. – …Он с глубоким убеждением и верою совмещал в своём лице роль кумира и великого жреца этой религии».
В девятнадцатом веке успешно править огромной страной, руководствуясь «гласом Божьим», было невозможно. Человек вполне консервативных взглядов А. Суворин едко напишет (правда, по поводу второго Николая, страдавшего тем же недугом, что и первый): «Государь учится только у Бога и только с Богом советуется, но так как Бог невидим, то он советуется со всяким встречным: со своей супругой, со своей матерью, со своим желудком, со всей своей природой, и всё это принимает за божье указание».
Эта психологическая аномалия, своего рода профессиональное заболевание диктаторов, давало стержень всему характеру Николая, от природы не такому уж сильному.
Император усердно и небезуспешно изображал из себя сверхчеловека, ходячую статую, но внутренне был еще ранимее и неувереннее, чем вечно рефлексирующий Александр.
В раннем детстве Николай был застенчив, впечатлителен, до трусости робок. Пугался грозы, фейерверков, пальбы. Военные учения избавили его от страха перед шумом, но нервность никуда не делась. Грозный самодержец страдал клаустрофобией и высотобоязнью, был чрезвычайно мнителен, подвержен ипохондрии. В 1836 году после дорожного происшествия (выпал из коляски) несколько недель находился во взвинченном состоянии; год спустя, после пожара в Зимнем дворце, стал пугаться дыма и огня.