Тут задавалась альтернатива революционной триаде «Свобода-Равенство-Братство». По Уварову, для России подобная формула подходила больше.
Всё выглядело очень логично.
Самодержавие – исторически сложившаяся форма российской государственности, выстраданная многими жертвами и трудным опытом. Для счастья народу-ребенку нужны не абстрактные свободы, к которым он не готов, а отеческая забота государя, спокойные условия для развития.
Православная вера – щит от разномыслия и шатаний, высокий нравственный закон, дающий нации ощущение духовного единства.
Но с этими двумя компонентами и без Уварова было всё ясно. Объяснений требовал новый термин «народность», вводившийся впервые.
Речь шла о прямой связи государя с «простыми людьми», минуя посредничество образованной (а стало быть, зараженной европейской бациллой) прослойки. Здесь Уваров, с одной стороны, очень верно уловил коренное недоверие Николая ко всякого рода умникам, а с другой – предложил использовать веру народной массы в «доброго царя-батюшку», который лучше «бояр», чиновников и прочих угнетателей. Поэтому Николай взял себе в привычку общаться с народом в фальшиво-простецком, популистском тоне, и окружение всячески поддерживало правителя в сознании, что именно так и следует.
В записках Бенкендорфа можно прочесть описание эпизода, который должен был символизировать правильные отношения между самодержцем и народом. Событие это произошло в Петербурге во время холерной эпидемии 1831 года, когда из-за неумных действий власти люди взбунтовались и убили несколько чиновников.
Приведу умилительный фрагмент целиком.
«Государь остановил свою коляску в середине скопища, встал в ней, окинул взглядом теснившихся около него и громовым голосом закричал: «На колени!» Вся эта многотысячная толпа, сняв шапки, тотчас приникла к земле. Тогда, обратясь к церкви Спаса, он сказал: «Я пришел просить милосердия Божия за ваши грехи; молитесь Ему о прощении; вы Его жестоко оскорбили. Русские ли вы? Вы подражаете французам и полякам; вы забыли ваш долг покорности мне; я сумею привести вас к порядку и наказать виновных. За ваше поведение в ответе перед Богом – я. Отворить церковь: молитесь в ней за упокой душ, невинно убитых вами».
Эти мощные слова, произнесенные так громко и внятно, что их можно было расслышать с одного конца площади до другого, произвели волшебное действие. Вся эта сплошная масса, за миг перед тем столь буйная, вдруг умолкла, опустила глаза перед грозным повелителем и в слезах стала креститься. Государь, также перекрестившись, прибавил: «Приказываю вам сейчас разойтись, идти по домам и слушаться всего, что я велел делать для собственного вашего блага». Толпа благоговейно поклонилась своему царю и поспешила повиноваться его воле».
Так ли гладко всё прошло на самом деле, неизвестно. Граф вел свои записи в расчете, что их когда-нибудь прочтет государь. Государь прочел. Ему всё понравилось. «Очень верное и живое изображение моего царствования», – молвил его величество.
Однако идеология – не более чем руководство к действию. Государство тратило большие средства и усилия на практическое осуществление этой программы, целью которой было установление единомыслия, контроль над умами и душами подданных.
Цензура
Контроль над умами был поручен прежде всего органам цензуры. Она становится важнейшим государственным делом.
Еще до завершения суда над декабристами, 10 июня 1826 года, выходит новый цензурный устав невиданной доселе строгости. В 165 и 166 параграфах этого длиннейшего документа, например, говорилось: «Всё, что в каком бы то ни было отношении обнаруживает в сочинителе, переводчике или художнике нарушителя обязанностей верноподданного к священной Особе Государя Императора и достодолжнаго уважения к Августейшему Его Дому, подлежит немедленному преследованию; а сочинитель, переводчик или художник задержанию и поступлению с ним по законам. Запрещается всякое произведение словесности, не только возмутительное против Правительства и поставленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение».
Был учрежден комитет из трех министров (внутренних и иностранных дел, а также народного просвещения), который осуществлял общее руководство над «направлением общественного мнения согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства» – и это помимо Главного цензурного комитета, имевшего повсюду региональные отделения.
В последующие годы устав еще несколько раз обновлялся – все время в сторону дальнейшего ужесточения. С 1828 года авторы, вызвавшие неудовольствие цензуры, стали попадать под негласный надзор полиции. В 1830 году, под воздействием европейских революционных событий, власть постановила умножить «где только можно число умственных плотин» на пути вредоносных заграничных веяний. Теперь цензура стала следить не только за публикациями политического, социального или философского толка, но и за литературными вкусами, ибо «разврат нравов» и нарушение «пределов благопристойности» тоже опасны. Потом запретили создавать новые периодические издания, а некоторые существующие закрыли. Например, в 1834 году прекратилась деятельность популярного журнала «Московский телеграф» за то, что он, по словам Уварова, «не любит России».
Периодическая печать была подозрительна прежде всего своей массовостью и сравнительной дешевизной, а чтение среди малоимущих слоев общества не поощрялось. Поэтому начинается наступление на недорогие книжные издания и публичные библиотеки.
Цензурная система всё разрасталась и разрасталась, множилось количество ведомств, призванных следить за содержанием появляющихся публикаций. К концу царствования правом досмотра книг и статей были наделены несколько десятков учреждений, всякое в своей области – вплоть до Комиссии по строительству Исаакиевского собора и Управления конозаводства.
Цензура стремилась контролировать любые проявления живого чувства, даже идеологически похвальные. В 1847 году вышел запрет на «возбуждение в читающей публике необузданных порывов патриотизма», ибо всякая необузданность может быть опасна и «неблагоразумна по последствиям». Пример подобного рвения подавал сам император, собственноручно вычеркнувший из благонамереннейшего стихотворения Тютчева «Пророчество» упоминание о том, что константинопольский собор Софии снова станет христианским, а русский царь – всеславянским. Ибо не дело поэтов рассуждать о политике.
После 1848 года началась уже совершенная цензурная вакханалия, доходившая до абсурда. Вышел, например, запрет упоминать в печати о запретах в печати. В феврале появился комитет по ревизии цензуры, который в апреле переформатировался в «Комитет для высшего надзора в нравственном и политическом отношении за духом и направлением всех произведений российского книгопечатания». В руководство вошли высшие сановники империи, а председатель генерал Бутурлин прославился тем, что вознамерился удалить из акафиста Покрову Богоматери строки «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных», внезапно приобретшие революционное звучание. Вскоре комитет отправит в ссылку М. Салтыкова-Щедрина и И. Тургенева и совершит множество иных подобных подвигов. Одним из первых мер нового послениколаевского правительства станет упразднение этого одиозного учреждения.
Образование
Но цензура всего лишь охраняла общество от плевелов, а надо ведь было и взращивать полезные злаки. Правительство имело очень ясное представление о том, в чем состоит правильное воспитание и правильное образование подрастающих поколений. В манифесте 13 июля 1826 года, довольно коротком, новый государь счел необходимым объявить: «Да обратят родители всё их внимание на нравственное воспитание детей. Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, – недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец – погибель».
