На подобных условиях мир не мог быть прочным. Осенью следующего 1808 года турецкие военачальники «нового порядка» прогнали янычарского султана. К власти пришел сторонник реформ Махмуд II, который начал приготовления к новой кампании. Теперь ему помогала уже не Франция, а Англия – деньгами, оружием, военными советниками.

В марте 1809 года война возобновилась. Как и в прошлый раз, турки прежде всего обрушились на Сербию и достигли там значительных успехов. Русская армия под руководством семидесятипятилетнего генерал-фельдмаршала Прозоровского действовала вяло. В августе Прозоровский умер, и командующим стал энергичный Багратион, но у этого полководца решительности было больше, чем стратегических дарований. Он раздробил свои невеликие силы на три части, сам отправился брать крепость Силистрия, не сумел ее взять и вернулся обратно на левый берег Дуная.

Недовольный Александр заменил Багратиона на еще более энергичного Николая Каменского, отличившегося в шведской войне. В кампанию 1810 года тот снова перешел через Дунай, взял несколько крепостей, в том числе Силистрию, не давшуюся Багратиону, и вторгся в Болгарию. Но у стен Шумлы, где засел большой турецкий гарнизон, после неудачного приступа Каменскому пришлось остановиться, а затем и отступить. В июле он попробовал взять крепость Рущук – опять неудача, и очень тяжелая. При штурме русские понесли огромные потери, восемь тысяч убитыми и ранеными.

Турецкие солдаты нового строя. Элбичей Атика

Осада Рущука длилась до середины сентября, когда крепость наконец капитулировала. Предполагался поход за Балканы, но его пришлось отложить до следующей кампании.

Вскоре после этого, готовясь к новой войне с Наполеоном, царь забрал у Каменского почти половину войск, так что весной наступать было не с чем. Командующему велели перейти к обороне и начинать переговоры о мире. Однако турки почувствовали свою силу и не желали мириться. Франция и ее нынешняя союзница Австрия всячески поддерживали в султане воинственность.

Положение России сделалось опасным. К этому времени было уже ясно, что новое столкновение с Наполеоном неизбежно. Незавершенная война на юге становилась тяжелым бременем. Заключить мир ценой серьезных уступок означало лишь разжечь аппетиты Константинополя и не давало гарантий, что во время французского нашествия турки не захотят большего. Надежды на победу не было. Армия и прежде, в значительно более сильном составе, не могла одолеть врага, теперь же там оставалось 45 тысяч солдат против 70 тысяч турецких.

В этих условиях царь снова заменил командующего, только теперь молодого и активного на старого и пассивного – Михаила Кутузова. После Аустерлица этот генерал, опозоренный поражением и нелюбимый императором, в основном прозябал на административных должностях. Царь остановил свой выбор на Кутузове, потому что лучшие боевые военачальники сейчас были нужны на западной границе, а на турецком фронте требовалось «держаться скромного поведения» и добиваться скорейшего мира.

Именно здесь, на Дунае, будущий победитель Наполеона, в это время уже 66-летний, почти списанный в тираж, впервые в полном объеме проявил свой уникальный полководческий талант. Кутузов никогда не был (и не станет) мастером полевого сражения, но он обладал даром более важным – стратегическим. В войне с турками старик совершил невозможное, чего от него никто не ждал.

В основных своих чертах кампания, разработанная Кутузовым, очень напоминает сценарий будущей Отечественной войны.

Сначала русский командующий выманил врага на удобное место. Кутузов действовал осторожно и даже робко, всячески преувеличивая свою слабость. К тому же, выполняя указание царя, все время присылал турецкому великому визирю Ахмед-паше мирные предложения. Преисполнившись самоуверенности, визирь сам повел свою армию в наступление и форсировал Дунай. При этом турецкое войско разделилось на две части: одна половина укрепилась на плацдарме, близ городка Слободзея, а другая осталась на правом берегу, чтобы обеспечивать снабжение.

Здесь Кутузов вдруг перестал вести себя сонно. Он переправил часть армии на тот берег и нанес удар по не ожидавшему нападения турецкому контингенту, который считал, что находится в глубоком тылу. Разгром был абсолютный. Великий визирь оказался заперт в ловушке – на чужой стороне, без продовольствия и боеприпасов. Поняв, что угодил в капкан, Ахмед-паша тут же согласился на все мирные предложения, но не тут-то было. Теперь Кутузов заканчивать войну не собирался.

Турки продержались несколько месяцев, терпя невыносимые лишения (две трети умерли от голода и болезней). Тем временем Кутузов выторговывал у султана хорошие условия.

Игра была рискованная – не из-за турок, которые остались без армии и больше опасности не представляли, а из-за Наполеона. Со дня на день могла начаться большая война, и тогда затягивание переговоров могло дорого обойтись России.

Но Кутузов выиграл. Он успел заключить мир вовремя, в мае 1812 года, всего за три недели до нашествия. Россия приобретала Бессарабию и Сухум, а Дунайские княжества и Сербия получили автономию. Год назад ни о чем подобном нельзя было и мечтать.

Главное же – теперь можно было не опасаться за южный фланг, когда начнется большая война.

Так можно было бы назвать нововведения второго, послеаустерлицкого периода, ибо они были вызваны не отвлеченными идеями, почерпнутыми из просвещенной литературы, а насущной необходимостью – не поэзией, но прозой. Наилучшим кнутом для проведения реформ, как известно, является проигранная война, вскрывающая дефекты существующей системы. И горькие уроки 1805–1807 годов продемонстрировали Александру, что он и его высокомысленные друзья занимались не тем, чем нужно, и не так, как нужно. Они рассуждали об идеалах и справедливых законах, а надо было модернизировать армию, экономику, финансы. Правительство «молодых реформаторов» со всеми этими задачами не справилось.

В этот период все члены Негласного Комитета утрачивают свое влияние на императора и отдаляются от него. Кочубей перестает быть министром, Чарторыйский отстранен от иностранных дел и уезжает на родину руководить Виленским учебным округом, Новосильцев со Строгановым вовсе покидают Россию.

Требовались иные меры – конкретные, практические, с немедленным результатом.

И когда возник человек, который знал, что делать, царь вздохнул с облегчением. Появился кто-то, имевший ясный и выполнимый план.

Этот человек, собственно, Александру был давно известен. Михаил Сперанский уже несколько лет управлял ключевым департаментом в министерстве внутренних дел, не раз составлял дельные докладные записки, одна из которых, поданная еще в 1803 году, рекомендовала повременить с коренной перестройкой государства, а на первом этапе, сохраняя все прерогативы самодержавия, ограничиться созданием учреждений, которые готовили бы «дух народный» (то есть общественное мнение) к грядущим великим переменам.

Окружение императора состояло из молодых «верхохватов» и екатерининских «стародумов». Сперанский был не похож ни на тех, ни на других. «Впечатлительного, более восприимчивого, чем деятельного Александра подкупило обаяние этого блестящего ума, твердого, как лед, но и холодного, как лед же, – пишет Ключевский. – Это была воплощенная система. Ворвавшись со своими крепкими неизрасходованными мозговыми нервами в петербургское общество, уставшее от делового безделья, Сперанский взволновал и встревожил его, как струя свежего воздуха, пробравшаяся в закупоренную комнату хворого человека, пропитанную благовонными миазмами». Другой историк, А. Корнилов, выражается лаконичнее, но еще комплиментарнее, называя Михаила Михайловича «быть может, самым замечательным государственным умом во всей новейшей русской истории».