Расчет был на то, что новый наместник сумеет не только одерживать военные победы, но и обустроить жизнь Кавказа.
В спокойных закавказских областях это и произошло, там Воронцов оставил по себе добрую память. Но замириться с Шамилем граф не надеялся и полагался только на силу оружия.
С 1845 года война активизируется. Получив серьезные подкрепления, русские войска повсюду перешли в наступление.
Новый поход на столицу Дарго наместник возглавил лично. Как обычно, горцы оставляли солдатам только пустые селенья, но в лесистой местности устраивали засады. Отстрелявшись, отступали дальше, не ввязываясь в бой.
Точно так же оставили они и Дарго, где не было ничего особенно ценного. Воронцов оказался в положении Наполеона, взявшего Москву и не понимающего, что с нею делать. Враг налетал то оттуда, то отсюда, войско несло потери. Скоро закончилось продовольствие. Отряд, который должен был доставить припасы, подвергся нападению и еле пробился. Но после этого все равно пришлось возвращаться. И тут – опять-таки как в 1812 году при отступлении французов – началось самое страшное.
Теперь мюриды атаковали беспрестанно, со всех сторон. Воронцов понес огромные потери – почти половина его десятитысячного войска была выведена из строя. В том числе погибли 4 генерала. И всё впустую. Шамиль просто перенес свою столицу в расположенное чуть дальше Видино.
Конечно, в Петербурге праздновали победу, Воронцов получил княжеский титул. Но главнокомандующий хорошо усвоил урок и крупных воинских операций впредь не затевал. «Русский европеец» стал действовать совсем не по-европейски – использовать тактику «выжженной земли». Главная ставка теперь делалась не на то, чтоб разгромить горцев в бою, а на то, чтобы уморить их голодом. По сути дела, произошел возврат к первоначальной ермоловской войне, безжалостной и методичной.
Воронцов постепенно теснил Шамиля, вырубая леса и полностью уничтожая все непокорившиеся аулы. Жить в этих местах становилось невозможно. В более плодородных местах станицами селились казаки.
Вот как Л. Толстой в повести «Хаджи-Мурат» описывает последствия обычной армейской акции: «Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. … Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площадях, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших. Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее».
Эта омерзительная стратегия оказалась эффективной. Перед угрозой голодной смерти многие общины предпочли покориться царю. Другие, боясь Шамиля, присяги не давали, но перестали участвовать в набегах.
А солдаты тем временем занимали все новые и новые опорные пункты. На это ушло несколько лет, но к 1850 году Воронцов блокировал Имамат со всех сторон.
Силы Шамиля понемногу таяли. Чтобы удерживать власть, ему приходилось всё более жестоко карать отступников и колеблющихся – это еще больше ослабляло его поддержку. Вместе с тем Воронцов заботился о том, чтобы жители «мирных» аулов существовали без обид и притеснений. Эта наглядная агитация действовала, может быть, еще лучше.
И все же к началу Крымской войны оба фланга Кавказской линии, западный и восточный, оставались непокоренными. При жизни Николая эта проблема решена так и не будет.
«Тюрьма народов»
Эту убийственную характеристику николаевской России дал в своей книге маркиз Кюстин, написавший: «Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора». Фразу подхватили европейские журналисты и публицисты, враждебные российскому политическому курсу, и со временем она превратилась в такое же клише, как пресловутый «жандарм Европы».
В России действительно всем жилось несвободно, но некоторые нации ощущали на себе гнет особенно остро.
Царь относился к подвластным народам неодинаково: одним благоволил, другим не доверял – и давал это почувствовать. Империя страдала целым букетом хронических «национальных недугов». Время от времени они обострялись.
Тяжелее всего, конечно, приходилось кавказцам, против которых десятилетиями велась война на истребление. Но почти так же болезненно стояла другая проблема – польская.
Польский вопрос
Бывшие подданные Речи Посполитой являлись самой многочисленной нерусской группой населения империи. Обширные территории, присоединенные к России в период между 1772 и 1815 годами, имели неодинаковый юридический статус. Все приобретения XVIII века – три украинские губернии, две литовские и четыре белорусские – имели общее название «Западный Край» и являлись обычными провинциями, которыми управляли русские чиновники. Но собственно Польша, прежнее Герцогство Варшавское, основная часть которого по Венскому конгрессу отошла к России, находилась «под особенным управлением». Царство Польское представляло собой автономию с конституцией и парламентом, со своими законами и судами, с национальной валютой и даже с собственными вооруженными силами. Фактически Россия и Польша были объединены лишь фигурой монарха, увенчанного обеими коронами.
Существование большого национального анклава, да еще обладающего своей государственной структурой, не могло не представлять опасности для целостности империи. Поляки и литовцы помнили о былой независимости, сохраняли свою культурную идентичность. Важную роль играла и принадлежность к католической церкви, у которой с православием были давние неприязненные отношения.
Русские власти, обеспокоенные националистическими настроениями в западных землях, еще при Александре взяли жесткий курс на «изгнание польского духа» из учебных заведений и правительственных учреждений. Константин Павлович, фактический наместник и Царства Польского, и Западного Края, вел себя как ничем не ограниченный правитель – постоянно конфликтовал с сеймом, нарушал польские конституционные права, раздражал местное население грубостью и самодурством.
Польша в составе Российской империи. М. Романова
Но обществу импонировала несомненная полонофилия Константина, его приверженность польским интересам – как он их понимал. В частности, великий князь добивался от младшего брата-императора того же, о чем мечтали тогда все польские националисты: включения в Царство всех прежних земель Речи Посполитой.
«В душе я совершеннейший поляк!» – восклицал Константин, и это не было пустыми словами. Вспомним, как в 1825 году он отказался от царского престола, чтобы не пришлось переезжать из Варшавы в Петербург, то есть предпочел всей России маленькую Польшу. Великий князь женился на полячке, преодолев многочисленные препятствия, и находился всецело под влиянием своей красавицы-жены. Константин был необуздан в ярости, мог сгоряча назначить солдату или слуге жестокое наказание, а дворянина унизительно обругать – в царствование Александра была целая скандальная история с протестными самоубийствами оскорбленных польских офицеров. При светлейшей княгине Лович (титул морганатической супруги) подобные эксцессы прекратились.
Правитель был в прежние времена еще и ребячлив, не знал меры в проказах. Например, держал во дворце множество бульдогов, которые были очень похожи на своего хозяина, и мог для потехи запустить их вдоль по анфиладам. В 1820-е годы подобных безобразий уже не случалось. Придворные умиленно говорили: «Льва укротила голубка».
