Он метнул взгляд в ту сторону, откуда шла громовая бомбардировка, и лицо его изменилось до неузнаваемости: такой пронзительный ужас Хаген наблюдал у испытуемых в Игроотделе за мгновение до того, что Байден называл «коротким замыканием».

Оно идёт!

Лёжа на спине, Хаген мог наблюдать за пологим склоном и куском неба, озаряемого всполохами приближающихся взрывов. Оживающий подземный вулкан приветствовал то, что надвигалось с севера. Незнакомый патрульный обхватил Франца и потащил за собой. Подвывающий Зигель потащился за ними, бросив вещмешок и пневматик-инъектор.

Земля зарычала, взбугрилась и треснула, не в силах удержать внутри кипящее, бунтующее содержимое. «Сварюсь или сгорю заживо!» — Хаген напрягся так, что заскрипели жилы, натягиваясь на шестерёнки гитарных колков, сосредоточился, устремил всё своё отчаянное нетерпение в бездействующие мышцы. Ничего. Отказано в доступе! Удар о камень тоже не прошёл даром: мутная пелена перед глазами удваивала очертания, два солнца превратились в четыре, а огрызок кирпичной башни далеко вверху и вовсе изломился, накренил черепичный колпак. И над ним — рядом с ним — выпрыгнул край вихревой воронки.

Да что же это? Неужели…

Пасифик?

Озарение пришло внезапно, с чудовищным облегчением, от которого он расплакался бы, если бы в слёзных резервуарах оставалась хоть капля влаги. Пасифик! Ну, конечно. Маловерный идиот! Что же ещё могло двигаться с севера, спешить на выручку, преодолевая сопротивление Территории; что ещё могло подоспеть так вовремя, чтобы остановить необратимое?

«Я здесь! — застонал он сквозь сомкнутые челюсти. — Помогите! Я здесь!» Звуки смешались, и тогда он просто замычал, задвигал вдруг оттаявшими стопами: «Здесь, помогите, я здесь!»

И его зов был услышан.

Загорбок холма завибрировал и начал крошиться, оползать по сторонам, а в середине, пробивая себе колею, как нож для колки сахара, возникло подвижное облако, имеющее очертания мужской фигуры. Облачное ядро было окружено тем самым вихревым полем, которое издалека заметил Хаген. Расширяясь кверху оно образовывало спиральную ураганную воронку, но если приглядеться, становилось ясно, что фигура у её основания двигалась на шаг впереди, и воздушный пылесос напрасно тщился настигнуть и втянуть в себя эту целеустремлённую человеческую пулю.

Шаг за шагом. Это напоминало столкновение воздушных масс, различающихся по плотности и температуре, компактную атмосферную войну, разыгравшуюся на весьма ограниченном пространстве, но не ставшую от того менее разрушительной.

Инженер?

«Вот оно — милосердие, — подумал Хаген со стеснённым сердцем. — Слово, исключённое из словаря Райха. Истинное милосердие заключается именно в том, чтобы уловить Тот Самый Момент и прийти на помощь не раньше и не позже. Не давая о себе знать, просто взять и прийти. И спасти — разве не в этом суть Пасифика?»

Он заморгал. Красноватый туман мешал разглядеть того, кто размашисто спускался по проседающему склону, но самые общие впечатления сложились в картину, которую мозг отверг как невероятную, и потому, когда высокая, широкоплечая фигура приблизилась к нему и склонилась, распространяя вокруг себя резкий запах озона, единственным, что осталось в голове, вертелось и вспыхивало под сводом черепа как восклицательный знак, как гипнотический ментальный стробоскоп, было: «Не Пасифик. Это не Пасифик…»

Нет, нет…

Но, Боже… Боже мой, как больно!

Необходимость задумчиво смотрела на него сверху вниз. В глазах её стыл арктический холод.

— А, Йорген, — сказал доктор Зима. — Вставайте, лентяй! У нас много работы.

***

Местность менялась.

Сначала, словно по мановению волшебного ластика, пропали звуки — взрывы, скрежет и бульканье прачечной. Осталась только тишина, только ветер, гуляющий в тоннелях и безликих лабиринтах серых вокзальных зданий. И приглушённый стук шагов как новый измеритель времени.

— Иногда я беру чужое, — сказал Кальт. — Но своего не отдам!

Хаген принял эту мысль без возражений.

Он болтался, переброшенный через плечо доктора Зимы. Не вполне типичное положение для официального лица, но для предводителя разбитой армии — самое то.

— Чёртов вы болван!

Против этого тоже сложно было что-либо возразить.

Кровь толчками приливала к голове. Дорога позади оказалась размечена тёмными кляксами: у Кальта вновь открылось носовое кровотечение, а свистящий звук затруднённого дыхания приобрёл металлическую жёсткость. Прижимаясь ухом к его костистой спине, Хаген слышал хрипы, редкие, но учащающиеся, когда доктор Зима пытался ускориться. Он всё ещё обгонял Территорию, но зазор неумолимо сокращался; вот уже туманную серую пелену пробил замирающий крик сирены, и железнодорожное полотно задрожало, возвещая приближение многотонного грузового состава, пущенного в обход разбомбленной ветки на Вер… да, на Вернигероде.

Ложная память захлёстывала их приливной волной.

Белая дымка курилась над штабелями рельсошпальных решёток, бытовками и настоящими вагонами, готовыми двинуться в путь по свистку проводника, а чуть дальше, превращаясь в молоко, омывала угловатые бутыли фабричных корпусов, красно-белые трубы и усечённые пирамиды башенных вышек, заливала низины, овраги, окопы и кратеры, скальные образования, имитирующие инопланетный пейзаж.

Смеркалось. Закат отгорел своё, небо подёрнулось пеплом, в окнах окрестных домов запрыгали неоновые отблески молний. Напрягая шею, Хаген силился заметить хоть что-то живое. Может быть, женщину, подарившую ему письмо. Само письмо тихо жалось к уголкам его сердца, таясь и вздрагивая от резких движений.

Кальт что-то пробормотал, хрипя и исходя жаром как паровой котел. Прислушавшись, Хаген разобрал:

— Фикция… Ничего твёрдого… Но я уловил принцип. Да.

Он пошатнулся, пьяно вильнул, нарушая линейную строгость кровавой разметки.

Хагена тоже болтануло в сторону. «Как дерьмо в проруби, — непременно подсказал бы Мориц, Поразительный Человек-Факел. — Как что-то в чём-то с приподвесом. А, счастливчик-свинопас? Как табачный харчок в офицерском харче. Трынды-шлынды в манде-баланде. Плавки на флагштоке. Как…»

— Ничего, — сказал Кальт. — Не плачьте, Йорген. Я же не плачу.

***

Кто-то опять тасовал карты.

«Не моё, — открестился Ленц. Его лицо напоминало прожжённый коврик: сквозь излохмаченные мясные волокна просвечивала зубная эмаль в пятнах мазута. — Ещё немного, и от меня останутся только зубы. Безотходное производство». «Ну, что ты такое говоришь!» — возразил шокированный Хаген. «Поверь мне, — настаивал Ленц. — Всё идёт в дело. Даже самый последний сор, пыль, дрянь… Даже ты». Белый коридор уводил круто вниз, но было уже поздно, гасли выдохшиеся за день лампы, и только наглый жёлтый софит никак не желал уняться: торчал на небе, как приклеенный, притягивая Знаки.

Притягивая внимание Территории.

Холодно. Почему так…

Пока он был в отключке, иней склеил ресницы. И положение тела разительно изменилось: он больше не ощущал давления на живот и пульсации крови в висках, зато лопатки упирались в упругую, живую преграду, а горячий обруч, обвившийся вокруг груди и пережатых, затёкших рук, не давал упасть вперёд и, определённо, был частью той тикающей силы, что раз за разом вытягивала из колоды сезонную карту «Айсцайт».

— Мы возвращаемся, — тихо сказал Кальт. — Вы задолжали мне, техник. Будет разбор полётов. Я не простил. Но потом. Всё потом. Можете идти? Потому что я… уже…

Его опять мотнуло, а вместе с ним и Хагена, сиамского близнеца.

— …слегка не в форме. Батарейки сели. Ха! Сядут тут, вашими молитвами.

С трудом дотащившись до ближайшего дома, он рухнул на ступени крыльца, засыпанные свежевыпавшим снегом. Этот ближайший дом был, по сути, и единственным, все остальные постройки оказались обманками, грубой подделкой из раскрашенной фанеры. Хаген стоял, наклонившись, опираясь на собственные колени, как двухсотлетний дед, и глядел на потрясающее упрямство доктора Зимы.