Вот оно! Теперь-то он удостоверился: весна существовала рядом с Территорией.

Воздух пах травянистой сыростью, и солнце припекало совсем по-весеннему: яро, но бестолково, то и дело затмеваясь и грустя, сбиваясь на режим «свечу, но не грею». Под ногами чавкало, похрупывал жёлтый, глинистый ледок. Краем глаза уловив шевеление под карнизом слухового окна, Хаген встрепенулся: «Голубь!», но то был комок полиэтилена, зажатый покосившейся створкой. Да и в самом деле, откуда здесь голуби? Он глубоко вдохнул, стараясь успокоить расстучавшееся сердце: ничего, ничего нет, и маятник качнётся вспять, и будет по-прежнему — темно и холодно. Ах этот маятник, туда-сюда! А всё-таки весна…

Зашлёпали шаги, и он быстро спрятал улыбку, заменив её привычной официальной хмуростью. Что высшие чины, что патрульные понимали только алфавит, азы эмоционально-наскальной живописи — гнев, отвращение и эту вот безразличную, тупую маску, надеваемую по будням, когда всё шло не так пакостно, как могло бы.

Официальное лицо. На первых порах он постоянно забывал, что теперь он официальное лицо, с зигзагообразными нашивками и шевроном из алюминиевого галуна на рукаве, с полномочиями, заставляющими унтеров морщиться и сбавлять громкость при его приближении. Сначала было трудно. Пришлось вспомнить выучку «папы Отто» и окоротить одного, особо громкоголосого, звероподобного, настоящего питекантропа, с жёсткой — но такой ломкой! — челюстью; и всё как-то сразу утряслось, привыкли — только сбитые костяшки пальцев ещё долго саднили при умывании.

С волками жить…

«Завтра, — подумал он, и сердце заколотилось сильнее. — Мы начинаем завтра! По взрослому, опасно и всерьёз, как нужно мне, а не кому-то с кнутом. Но сначала ещё пару каштанов для Вернера. Это необходимо — пройти глубоко, но по краю, не захватив главного, как и учил кукловод. А потом, хорошенько усыпив бдительность, можно и на второй круг — за письмом».

За письмом, за письмом! Он стукнул по гладкой, в мелких пупырышках, поверхности, проломив корку льда, и из разлома сразу вырвалась светлая, почти прозрачная вода.

Как вам это понравится?

Инженер-Инженер, кажется, я понимаю! Не зря здесь пахнет весной, ох, не зря! Главное, чтобы не расплющило по дороге, чтобы признал почтальон — в этом дрянном обличье, с клеймом на лбу. Ну не на лбу — на предплечье, я же везде проштемпелёван теперь, захватан пальцами, поди разгляди, кто я есть. Но признает, разглядит — и я вспомню путь домой, и забуду эту печальную землю как страшный сон, и опять стану собой — уроженцем Пасифика, Юргеном… (Йоргеном?) из Хагена.

Сегодня — последние приготовления, сегодня — проверить. Непременно проверить. Ублюдок Йегер! Когда здесь — заноза в заднице, когда там — заноза в сердце. Вот они — проблемы контроля. Да, вот… И кого там принёсло некстати?

Разумеется, Морица.

В перекошенной, до дыр истёртой, умурзанной плащёвке, в каких-то невозможных зелёных шерстяных штанах с провисающей мотнёй. В пропотевшей насквозь головной повязке. Чучело-чучелом. Ну не чёртов ли клоун?

Вдобавок он ещё что-то жевал.

— Собираются, — ответил он на незаданный вопрос. — Два борта — один их, один наш. Рихтер уже на взводе, полгруппы слегло с поносом. Набрали салажат, дурилы, теперь хлебают полной ложкой. Сказать, что подойдёшь?

Он потянул носом, поиграл желваками. И так он в этот момент был мерзок, погано-возбуждён и расхлюстан, что Хаген прижмурил глаза. Вот вам и пожалуйста — маятник. Голуби?

— Бумаги-то есть? — процедил он, больной от ненависти и отвращения — к Морицу и к тому, что неожиданно нагрянуло, спутало мысли — не отвлечься, не обойти.

— Что?

— Бумаги. Почему сегодня? Хотели же на следующей неделе! Меня никто не предупреждал.

— Ну, знаешь ли, — философски сказал Мориц. — Рихтера, вон, тоже не предупредили, он сейчас там блажит, кроет почём свет, квадратно-гнездовым, с переворотом. А чего тянуть-то? Раньше начнём — раньше закончим. Я с ними?

— В этом?

— Ну да. А что? Всё равно устряпаюсь вусмерть, и дым…

— Пшёл вон, — едва сдерживаясь, сказал Хаген. — Ступай переоденься. Клоун!

— Но…

— Это, чёрт возьми, приказ!

— Слушаюсь, группенлейтер, — буркнул Мориц, небрежно козырнул и запрыгал назад через лужи и кучи мёрзлой земли, так и оставшиеся неубранными после прокладки труб.

Ну вот. Вот. Вот. Хаген сжимал и разжимал кулаки, уже не думая о весне. Мир сузился и заволокся бурой пеленой, сквозь которую проглядывали контуры пылающего сегодня и обугленного завтра. «Окончательное решение»! Раньше начнём — раньше закончим. Не терпится им, мясникам! Эффективность! Два бронефургона — значит, предварительный выезд, без особой помпы, пробный шар — проверить, как отреагирует Территория. Скромно, экономично, серо, эскизно — сразу видно торчащие уши Улле. Уши Кальта выглядели бы по-другому: выжечь единоразово, но прежде — набрать материала — в клетки, в «виварий», за колючую проволоку.

Материал! Хаген заскрипел зубами. «Все бумаги, все визы, каждую загогулину, вплоть до точек с запятыми, — подумал он, собираясь с силами, наливаясь яростью и концентрируя её так, чтобы не мешала думать — с посланцами Улле лихой штурм-наскок не пройдёт, нужна изворотливость. — Будет вам изворотливость. Если надо, я и Вернера подключу. Я вам научный городок подключу, и разбирайтесь с Хуммелем и его эволюционной бандой, он вас трудами Лидера и отхлещет по носу, он вам наковыряет цитат и вывернет так, что сами же в дерьме и останетесь!»

Он сорвался было с места, но тут же опомнился и перешёл на шаг, неспешный, вразвалочку, шаг ленивца, наблюдающего время лишь по пряничным часам, зачерствевшим в бездействии.

Тик и так.

— Я жду уже полчаса, — нервозно сказал посланец.

Был он осанист, и был он вальяжен, и носил впереди себя небольшой дирижабль, обтянутый коричневым кителем. Типичный штатский болванчик. Просто чудо расчудесное, что Рихтер его не прикопал.

— А мы ведь здесь кофе не пьём, — холодно ответил Хаген. — Тут вам не канцелярии. Давайте.

Бумаги были составлены так, что не придерёшься, хоть тресни. Люди Улле тоже учились. На сей раз наличествовала даже кривая подпись начальника пожарной службы, которая, в общем-то и не требовалась. Росчерк бургомистра. Треугольный штамп санинспекции.

Имелась и виза Хуммеля. И экспериментальные квоты. Значит, Кальт отпадает.

Трум-пум-пум. Шах и мат.

Разбит по всем фронтам.

Он рванул воротник, внезапно прозревая, откуда взялась мода на незастёгнутую верхнюю пуговицу.

— Да, вроде, всё тут в порядке, — пробубнил красномордый Рихтер, бесцеремонно отгибая в свою сторону бумажный край распоряжения. Он опять мусолил «Миу-гумми» — мефедроновую жвачку, и в его зрачках можно было заплутать без компаса.

— Когда вы начнёте? — спросил посланец.

— Сейчас, — сказал Хаген. — Прямо сейчас. А вы бы лучше убрались. Или останетесь наблюдать? Всё-таки Граница. Не сблюёте сейчас — сблюёте позже. А впрочем, оставайтесь — поможете с утилизацией.

— Я лучше дистанционно, — сказал болванчик.

***

Новичков было видно сразу. Их отличала влажная, с прозеленью, бледность, косящий взгляд, робость и возбуждение, так хорошо знакомое Хагену по первой вылазке. Яркие, свежеочиненные карандаши, новобранцы озирались и шушукались. Старая гвардия глядела на них с презрением. А впрочем, сколько её осталось, старой гвардии?

«Где Краузе?» — спросил он в первый день, обнаружив недостачу в рядах. «Спёкся, — сказал Мориц. — Кончился, загнулся, окочурился, вышел весь. Оловянный клоун переоделся в цинк. Больше тебя ничего не интересует, безымянный Юрген? Где Ульрих? Где Рогге? Здесь небезопасно, дурила! Группен-драть-тебя-конём-лейтер!»

Тогда Хаген впервые дал ему в зубы. А теперь очень жалел об этом.

Чуть поодаль столпились патрульные. Свою речь Хаген подготовил исключительно для них. Рихтеру было наплевать, он сидел на подножке микроавтобуса, свесив голову, и выводил хлыстиком на тающем снегу каббалистические знаки, буквы, треугольники, круги, тут же перечёркивал их и принимался снова, монотонно напевая себе под нос. В уголках безвольно распущенного рта накипала пузырчатая пенка слюны. Хаген сделал мысленную зарубку: «Этого пора менять», обвёл взглядом нестройную шеренгу.