— Кончено?

Да…

— Да.

Рёв шторма становится глуше, затихает. Сомнительный призрак тает в аквамариновой дымке, пронизанной горстью света как бутылочное стекло. Последний вал моря поворачивает тело, уже ставшее мягким. Марта подходит к нему, берёт простыню и бережно, очень бережно накрывает до плеч.

А потом и выше.

________________________________________________________________________

[1] Spielzeugmann — марионетка

[2] "Гербигер ошибался насчет вечного льда" — отсылка к космогонической доктрине "великого австрийца" Г. Гербигера (Хёрбигера).

[3] Skurwysyn! — ублюдок! (пол.)

[4] Solus — только, единственный; solum — одинокий; sole — солнце (лат.)

Он открывает глаза посреди яркого дня.

Яркость пестрит и множится: щебет, и голубое, и желтое перепрыгивают, перепархивают с ветки на ветку. Что-то случилось? Если бы вспомнить… Многократные ромбы движутся, повторяя узор листвы — хотя здесь нет ни листвы, ни веток, кажется, что они всё-таки есть.

Хотя спросонья впечатления могут и обмануть. Так гудит ветер. Мышцы пружинят, а белые бугры под одеялом — должно быть, колени. Хорошо иметь колени. Когда буря стегает скалы, а чайки наперебой выкликают дождь, уже накипающий на горизонте. Прорвать плёнку слабости, и устремиться вверх, взбивая буруны — бр-р-рум, в кипенно белом: бр-рум-бру-умм…

Морские черти! Право руля.

***

Но ярче всего и стремительнее — прикосновение солнца!

Для кого-то его нажатие отозвалось бы невыносимой резью. Алая сочность света проникает в окно, обливая чёрные, словно заново окрашенные ячейки решётки. Это всего лишь две кавычки, соединённые пломбой. Стреловидный клин и вертикаль, расположенная так прямо, что сперва и не понятно, где завершается чугунное литьё и начинается чужая ладонь.

— Ага! — хрипловатый голос.

Фигура у окна тонка и обрывиста. Поза создает впечатление ожидания. Но ожидания очень чуткого — стоит пружинам матраца скрипнуть, как быстрый силуэт перемещается ниже; лежащий видит лицо с непримиримым ртом и губами, плотно сжатыми от напряжения.

Он садится на край кровати.

— Больно?

Видимо, в этом слове заключён какой-то особый смысл. Проснувшийся был бы рад помочь, но тело ещё не повинуется ему в должной степени и всё, что он может — это ответить улыбкой.

И мигом — вжиг! — молния, ослепительно синим:

— Как-как? Ещё раз. А ну?

Улыбка.

— Жарко, а будет ещё жарче, — уголок рта вздёрнулся, и складка на щеке стала явнее. — Так думает каждый, но иногда ошибается…

Он прищурился.

— Как вас зовут? Меня зовут Айзек, а как твоё имя? Как зовут тебя?

— Я не знаю, — сказал проснувшийся.

Это была правда.

Наступающий день и впрямь обещал быть жарким, но пока золотистые полосы еще проникали в структуру ткани медленно, как мёд смешивается с молоком. Верхняя пуговица рубашки была расстёгнута, и кожа в отогнутом уголке напоминала печёный хлеб, слегка зачерствевший, подгорелый по краю. Мужчина сидел близко. Когда ищущие пальцы коснулись его, он не отодвинулся, только вздёрнул подбородок и прикрыл глаза, как волк, тоскливо следящий за лунным бликом.

— Ер-рунда. Но я рад, даже и так… всё равно…

Не лицо, а восклицательный знак. Тёмные стены дома местами уже раскололись — в раковых метастазах, угрюмой плесени, медленно фосфоресцирующей в темноте, а сейчас превращенной в горстку белесой пыли. Сцепленные в замок суставы так и подрагивали мелкой дрожью, пока любопытство соединяло крохотные частицы друг с другом, снимало окалину, разглаживало и сращивало то, что готово было срастись.

Ту-ру-ру-ра! Мой император, кто взял в плен моего императора?

Тик-так.

Синхронно вздрогнув, они повернули головы.

Крошечная стрелка пробивала себе путь на нахмуренном циферблате. Глянец-леденец. Затейливая вещица. Как прежде, маниакально настойчивая, почти трициклически устремленная, зацикленно равная только самой себе. И, как и прежде, бесцельная — ведь не считать же целью привычку дробить тождество на отрезки, а для чего, для чего? Для того, чтобы потом опять так же упрямо сложить: «Так! Tag-и-tag…»?

— Если ты не против, позволь называть тебя Франц.

— Франц, — повторил нулевой человек.

Он быстро учился.

В стенном проломе оглушительно громыхнуло — взлетели шторы. И точно тряпкой смахнули оцепенение.

Моментальный нырок под стол — (копошение, гайки, скрежет, дизельный генератор…) — и глядь: он уже снова воздвигся ввысь, белокурый атлант — высоченный и резкий, многократно, чрезвычайно и фантастически грубо вооружённый. Вскинул на плечо большую трубу, прищурился и сделал вспышку, улетевшую куда-то вдаль и рассыпавшуюся там миллиардом ядерных солнц.

— Вот так! Мы всё-таки не в зефирных замках.

По-мальчишечьи ухмыльнулся. Расправил плечи.

— Ну что ж, — позвал он. — Если ты готов, вставай. Вставай, Франц, лентяй! У нас много работы.