Я виноват. Простите меня!

— Простите меня! — сказал он в косо разрезанные лепестки пыльной мембраны. — Плохие вести. Будет война! Я принёс вам войну. Пожалуйста, ответьте! Скажите, что мне делать?

Спохватившись, щёлкнул верньером…

И живая тишина, пришедшая на смену безмолвию, выслушала всё, что он сказал.

— Будет война, — сказал он.

«Будет», — согласилась тишина.

— Через семь дней они сломают Стену.

«Через семь дней».

— Семь дней, — повторил он, задыхаясь. — Ведь это так мало — семь дней! Ведь это из-за меня их стало семь. Что вы можете сделать за семь дней?

Молчание.

— Ничего?

«Ничего», — признала тишина.

— Поговорите со мной, — попросил он тихо. — Не может быть, чтобы всё закончилось так. Не может быть, чтобы всё закончилось из-за меня. Я виноват! Я виноват?

И тогда пришёл Голос.

— Йорни, — сказал Голос. — Мой бедный маленький Йорни.

Молодой, и жалобный, и, без сомнения, женский — самый лучший голос на земле, несмотря на скорбь, звучащую в каждой певучей нотке. Он чуть не выпрыгнул из себя от радости, затрепетал всем телом и потянулся к мембране, обнимая ее как чашечку цветка.

— Вы… Вы… Инженер? Какой я дурак! Боже, какой…

— Боже, какой дурак! — воскликнул он с ужасом, возвращаясь в реальность, в звенящий медью Траум, к зубчатым колёсам и адвент-календарю. — Семь дней! Но как же быть с оружием? Нам обязательно нужно какое-нибудь… О-о, — застонал он, понимая. — В самом деле. Вы — мы — никогда ни с кем не воевали, откуда же может взяться оружие. Мы и не думали о нём раньше — зачем? Но сейчас, когда оно так необходимо…

— Территория…

— Верно! — он ударил себя по лбу. — Я кретин. Почему, с какой стати я решил, что она способна вам навредить? Вы и не откупались, просто давали Райху всё необходимое. Территория почему-то хочет ранить меня, но есть письмо, раз за разом мне стараются передать письмо, а я никак не могу его получить, потому что в затылок всегда кто-то целится. Но я всё же возьму его, завтра, обещаю! И тогда станет ясно, что я должен делать.

— Бедный мой Йорни. Бедный маленький Йорген…

— Да ладно, — успокоил он, — всё не так уж страшно. Не терплю драм. Завтра я добуду письмо, прочитаю и пойму, сможет ли что-нибудь на Территории спасти нас. А если нет, я всегда могу взять пистолет и выстрелить в Лидера… и в Улле… и в Рупрехта… и… ладно, это будет запасной план. Не волнуйся, я не подведу! Я так мучился, думая, что подвёл нас… тебя! Мне так хотелось, чтобы ты мной гордилась!

— Я горжусь…

Ветерок-полувздох в ракушку ладони. Он видел её, такую маленькую, сгорбившуюся девочку-женщину, в ореоле ласковых солнечных лучей — это же Пасифик! — и озерца слёз, так и не выплеснувшихся из берегов надежды.

— Только не плачь! — затараторил он, делая весёлое лицо, хватаясь одной рукой за волосы, а другой вцепляясь в динамик, словно желая дотянуться до неё, старательно зажимающей рот, чтобы подавить всхлипыванья. — Пожалуйста, не плачь! Всё нормально. У меня есть план, даже два плана! И я скоро вернусь. Пока не знаю, как, но скоро узнаю, я чувствую, и у меня всё хорошо, я же ещё жив, то есть…

Голос отдалялся, само собой, ведь Луна, перемещаясь к Апогею, уносила с собой самое важное, то, что он хотел бы, но не мог сохранить. Проклятая кальтовская необходимость! Из наушников ещё доносился шёпот — Хаген не мог разобрать слов, но что-то нежное, воркующе-тревожное, и тогда он тоже, забыв о том, что взрослый, о том, что официальное лицо, начал шептать в микрофон какой-то вздор, сплошные гласные, беспомощную морзянку — в ночь, в пустоту, вслед исчезающему маяку… либе-лебен-лебенсборн… куда же ты, не уходи, не покидай меня… неужели уже? Неужели пора? Ведь не подготовился ещё, так многого не увидел, не почувствовал, не понял, едва лишь стала брезжить розовая пыль рассвета на кромке век, ведь нельзя же сейчас прервать, именно сейчас, когда так мягка и тяжела подушка, когда самый чудный, самый волшебный…

— Не уходи, — сказал он низким, осипшим, неузнаваемым, умоляющим голосом. — Пожалуйста, не уходи!

Сквозняк шевелил отросшие перья волос на макушке, гладил по плечам, утирал остатки слёз… Всё, мой милый Августин. Всё прошло.

Всё.

Он вытер мокрые щёки.

Аккуратно разобрал по модулям свой занятный конструктор, поместил его в чемоданчик. Вынув душу, упаковал её рядом со складной антенной.

Наложил грим. Навёл лоск.

И в мгновение ока превратился в тотен-мастера с глянцевой обложки «Унзеркампф».

***

Партийная вечеринка начиналась в шесть.

Когда компактная машина задом вписалась в махонький квадратик между пуленепробиваемыми гробами райхслейтеров, танцующие цифры на электронных часах встали в позу пять-сорок пять. Ну, естественно.

Здравствуй, Необходимость…

Здравствуй, Йорген!

Раз, и два, и три… на последнем, четвёртом, такте все грани были собраны, развёрнуты, состыкованы уголок к уголку, рунные побрякушки разглажены и отсортированы по ранжиру, начищен козырёк новой фуражки, а значит, уже можно было вылезать из тёплой, уютной берлоги, чтобы встретиться лицом к лицу с кирпично-ржавым монолитом, окаймлённым невысокой стеной с контрфорсами и неизменной колючей проволокой, обнимающей натыканные по верху вертикальные штыри подобием вьюнка.

Штайнбрух-хаус. От дома одно название. То был замок-крепость, в миниатюре, но вполне настоящий, с уходящими ввысь каменными башнями — главной, со ступенчатой треугольной крышей, и сторожевой — приземлённой, с открытой платформой наверху, окруженной ровными кирпичными столбиками. Узкие квадратные окна позволяли обозревать окрестности и скрытый от чужих глаз Штайнплац, на котором производилась казнь привилегированных заключённых.

Хаген вслепую поправил фуражку, щёлкнул по фибровому козырьку.

— Внушителен?

— Само великолепие, — отозвалась Илзе, поднимая стекло, чтобы защитить кресло от дождевых брызг. — Бегите под крышу.

— Сейчас.

Он медлил. Сизые конвейерные ленты, застлавшие небо, неторопливо волочили облачные комья. Воздушный корабль, завороживший Кальта, был уже далеко, выпал снегом и градом где-нибудь на полпути к столице.

Я так никогда её и не увижу.

Ничего, кроме Траума. Никогда.

— Всегда было интересно, как вы умудряетесь так угваздаться, сидя на одном месте, герр мастер? Я бы даже сказала «усвинячиться», не сочтите за оскорбление вышестоящего по званию.

— Не всем дано. Вот потому-то я и важная шишка. Будущий швайнелейтер. Или швайнелидер, если решу подвинуть Рупрехта и сделать военную карьеру. Передо мной открыты все пути.

— Если продолжите открывать рот, пути закроются, — предостерегла она. — По принципу обратной связи.

— Пфе. Будь спокойна.

— Я спокойна, — она разглядывала его через полосатое от дождя окно, расплывчатая в туманной дымке салона. — Не теряйте головы, мастер Хаген. Случится лишь то, чему суждено случиться. Просто помните это и всё. А я буду снаружи ждать вашего вызова.

— Не стоит, — возразил он, испытывая щемящую горечь предстоящей разлуки. Кто бы мог подумать, что и здесь…

Скоро. Уже скоро.

— Идите, — настойчиво сказала Илзе, и он потрусил к воротам, приподнимая плечи.

Уже перед самым входом ветер хлестнул его по глазам, задёргал одежду. Он развернулся и попятился, хватаясь за околыш фуражки, а грустноглазая русалка в тёмной, мутной воде, освещенной лишь рубиновыми всполохами приборной панели, медленно покачиваясь, шевелила белой растопыренной звёздочкой, прижимая её к стеклу.

Такой он её и запомнил.

До шести оставалось пять минут, а в главной башне Штайнбрух уже царил балаган.

Было душно, потно и пьяно. Миновав охрану и очутившись внутри, Хаген целиком окунулся в туман, состоящий из кухонного чада, крепкого табачного духа, запаха солода, варёного хмеля и каких-то душистых трав, добавляемых в жаркое. Желудок призывно заурчал, и рот наполнился слюной, когда мимолётный ветерок донёс аромат свежей выпечки.