Улле — централизатор, Кальт — индивидуалист. Нашла коса на камень. А Кройцер — просто сволочь, балабол, шарлатан, палач, несчастный человек — как ему работать с терапистом? Вот Улле сможет, хватит пороху, а этот — нет, простите, жидковат. И очень хорошо, и великолепно — пусть вцепятся друг другу в глотку. Вивисекторы. И что это за «Тайфун-С»? Похоже на название пылесоса. А по факту — наверняка какая-нибудь убийственная дрянь. Пылесос-истребитель. Адская мясорубка.

Загадки, загадки… Нулевой человек. Мориц обмолвился в прошлый раз, и он решил, что речь идёт о Франце. Этакое изощренное издевательство. Судя по реакции, попавшее в цель. А нет, это тоже какой-то проект. Только имеет ли отношение к вторжению в Пасифик?

«Глупо рубить сук, на котором сидишь, — подумал он. — А с другой стороны, чем рискует Райх? Из производств — только военные, жизнь из милости, наёмники на жаловании. А за Стеной — мягкий климат, возделанные поля, налаженная, сытая жизнь. Правила меняются, рано или поздно это происходит. В Пасифике должны были над этим задуматься, но почему у меня нет уверенности? То, что кажется логичным здесь, не годится там, и наоборот. А я — я мыслю как разведчик или как техник? Когда поезд врежется в Стену — бах, крах, абгемахт! — чем и кем я буду? Брызгами на покореженной стали? Пассажиром? Машинистом?»

Он вздрогнул. Застегнул молнию до самого верха — холодно, холодно. В Пасифике климат мягче, приятнее. В Пасифике весна в полном разгаре, пора нежных подснежников и сиреневых крокусов. Никаких антициклонов. Тянутся вверх стрелочки, сбрызнутые росой, раскрываются к теплу. Далеко-далеко. Он почти услышал голоса, и улыбнулся, когда луч солнца позолотил ресницы.

Подснежники и крокусы.

— Всего лишь сон.

Он ощутил невесомое прикосновение любопытных пальчиков — лоб, брови, губы. Прижался щекой к прохладной ладони. Думал — растает, но ладонь качнулась как зыбкая зыбка, небесная колыбель.

— Ну и что, — шепнул он.

— Хаген спит.

— Ну и что, — согласился он.

Ветер подул прямо в лицо, шаловливый весенний ветер.

— Хаген замерзает.

— Ну и что, — усомнился он.

Кусочек льда скользнул за шиворот, покатился вниз, как на санках, оставляя мокрый след.

— Хаген умирает.

— Вот уж неправда. Вот и нет!

Он распахнул глаза и отшатнулся. Перед ним стояла Тоте.

В кремовом пальто с меховой опушкой, но без шляпки — блестящие белые нити вплетались в мех и исчезали в нём. Наверное, их можно было обнаружить, разгладив и пропустив в пальцах прядь за прядкой, но он смотрел на запрокинутое лицо с яркой острой улыбкой и не мог пошевелиться, потому что заржавел, а ещё перемкнуло проводку.

— Коллега, — нежно сказала Тоте. — Вы изменились. В лучшую сторону. Такие красивые шрамы.

— Чтвздлте? Я нне бжм… ох!

Не удалось. Вторая попытка.

— Упал, — сказал он хрипло.

А потом понял, что забыл включить звук и попытался вновь:

— Упал с крыльца. Оцарапался о принцип. А что вы здесь делаете, фрау Тоте?

— То же, что и вы: пытаюсь успеть за бегом сломанных часовых стрелок нашего шефа. — Она легонько постучала по его груди. Погрозила пальцем. — Мы вскоре увидимся, герр Хаген. Будьте осторожны со своим принципом, носите только в чехольчике и не вынимайте без необходимости.

— До чего же здесь любят слово «необходимость», — сказал Хаген.

— Могу снабдить вас релаксантами. Вы слишком напряжённый.

— Нет уж. Благодарю.

— Не благодарите. Вы же ничего не взяли.

— Я благодарю за прошлый раз. До сих пор ломаю голову, где же я перешёл вам дорогу? Я про добавочные компоненты в вашем «Реадапте».

— Не сердитесь. — Она нахмурилась, огорчилась, улыбнулась, блеснула зубками. — Я же пошутила. И там не было добавок. Всего лишь превышенная дозировка некоторых составляющих.

— Шутить здесь тоже любят. Я заметил.

— Зато, как вижу, вы научились не брать пищу из рук незнакомцев. Что скажете, если предложу вам конфетку?

— Я не возьму, — сказал Хаген. Его лихорадило.

— Не возьмёте, но поблагодарите? В ожидании будущих встреч, потому что я могу предложить что-нибудь другое. Тоже откажетесь? Или сначала развернёте обёртку? Этого требует элементарная вежливость.

— От меня все чего-то требуют. Вежливости придётся встать в очередь.

— У, как вы рассердились! Тронь вас пальцем — взорвётесь. А ведь шеф может сказать вам что-нибудь неприятное, и что тогда случится?

— Ровным счётом ничего, — сказал Хаген. — Я не обидчив. Буду перемножать числа. Займусь высшей математикой. Мне недавно подсказали такой способ.

Тоте рассмеялась.

— Вы уже стали его солдатиком?

— Нет.

— А станете?

— Вряд ли.

— А солдатиком Франца?

— Ни в коем случае!

— А моим?

Он промолчал. Подснежники и крокусы. До чего же холодная весна — так и пробирает до костей. Попрошу у Кальта каменное сердце, — подумал он. — Обещал, ведь никто не тянул за язык. У него есть — много».

— Вот и ваш доктор, — сказала Тоте. — Идите к нему. Он не любит ждать.

В комическом испуге она спряталась за спину Хагена.

Кальт поманил его, позвал:

— Йорген! Сюда. В машину. Мы едем в Траум.

— К ноге, — пробормотал Хаген. — Сидеть. Стоять. Мочиться по свистку.

— Убивать, — подсказала Тоте. — Пиф-паф. Трум-пум-пум. Идите к своему доктору, Хаген.

— Не хочу, — сказал он.

И всё-таки пошёл.

Над Траумом сгустились тучи.

Ветер обрывал клейкие заплатки со столбов, хлопал парусиновыми тентами, гремел жестяными подоконниками, подгонял прохожих, вспучивая пузырём прозрачные дождевики. А вот и зонтики — жёлтые, лиловые, красные опасные треугольники. Хаген покосился на них с недоверием. Ему было тепло и удобно, он был пойман, связан, заперт и обездвижен, без наручников, без какой бы то ни было химии — простым отсутствием надежды.

Слегка давало о себе знать чувство голода — посасывало под ложечкой, но есть было нечего. Кальт исчез в белом здании «Кроненверк» полчаса назад и навсегда. Окна Отдела выходили на другую сторону, Хаген не мог никому помахать и никто не посылал ему воздушный поцелуй украдкой, спрятавшись в гармошку пыльных штор.

«Рокировка, — сказал Кальт, обнаружив водительское кресло занятым. — Ты уверен?» Франц кивнул — абсолютно. Они произвели рокировку, и Хаген оказался сзади, среди кожаных подушек. Вуф-вуф! Не хватало только ошейника. От нечего делать приходилось разглядывать улицу, всю в слепых пятнах и водных потёках — смазанную акварель, да сверлить глазами белокурый затылок Франца. Через пять минут сверления Франц вытащил из бардачка, аккуратно встряхнул и надел вязаную лыжную шапочку, а ещё через пять — надвинул её плотнее и выразительно посмотрел назад. Он собирался сказать что-то едкое, но вдруг передумал, смирился и застыл в оцепенении, позволяя себя изучить.

Электронные часы на ратуше были в сговоре с Кальтом: прикрылись завесой дождя и лишь подмигивали украдкой. Но и без того было ясно, что ветер и вечер как-то связаны, и в окнах стали зажигаться маяки, тут же отсекаемые расшитыми крест-накрест полотнами.

Знаки. Они проявятся в полночь, как надпись на стене — рунной вязью: эта, тета, треугольник, зигзаг, что-то с множеством палочек, щетинистое как сороконожка, загогулина Р, антенны и маленькая смертельная луна. В конце всегда бывает маленькая луна. Точка. Конец сообщения.

Солдатская колыбельная. Скажите спасибо человечку.

Скажите прощай. До свидания. До сви…

Он всхлипнул, подавился слюной и проснулся.

Ничего не поменялось. По-прежнему дождь простукивал дырявые крыши и зонтики, по-прежнему в водосточных трубах журчала буроватая жижа, порциями выплёскиваясь на мостовую. Гипсовый охотник сидел смирно, боком и в профиль, напоминая красивую, потерянную и уже забытую вещь.

— Что он с вами сделал? — произнёс Хаген вполголоса.