«Кое-что у меня ещё осталось», — подумал он. Неисправимый гессенский дурачок. Помани дурня рождественской открыткой и он свернёт горы. Он аккуратно сложил все части в чемоданчик и убрал его в шкаф. Постоял у окна, глядя на спящий Траум. Рассыпанные огоньки возвещали четвёртый Адвент, время подведения итогов. Наверное, нужно было подумать о том, что письмо утаило между строк, но он ещё полюбовался красными и зелёными бусинами, потом нехотя прикрыл створки, оделся и прилунился на кровати в терпеливой готовности дождаться утра.

Ближе к пяти-сорока пяти он немного вздремнул, но даже во сне продолжал ощупывать то, что оттопыривало правый карман куртки — бумажный пакет, прищёлкнутый скрепками по углам и красиво перевязанный атласной лентой.

Подарок для Вайнахтсмана.

________________________________________________________

[1] Himmelreich (Химмельрайх) — Царство небесное, Рай.

[2] Heiliges Land — Святая земля

[3] Вайнахтсман — такой специфичный Дед Мороз. Объединяет в себе Николауса с подарками и Кнехта Рупрехта с ремнём

А на рассвете начался дождь.

Непонятно, откуда пришли тучи: всю ночь небо сияло первозданной чистотой, но к шести утра горизонт оказался обложен ватой, а к восьми — дорожные раскопы переполнились водой и слились в сплошное глинистое море, рассекаемое беспомощно сигналящими буйками уборочных машин.

Дождевик помог лишь наполовину. Одежда ниже пояса напиталась водой, отяжелела и намертво приклеилась к ногам. Хаген представил, как будет снимать с себя эту холодную, липкую сбрую, скатывать брюки, одновременно выжимая их на пол. Ему вдруг остро захотелось промотать с десяток кадров и сразу же оказаться в тепле.

— Сейчас-сейчас, — прокричал Мюкке, нажимая кнопку, отводящую турникет.

Весь внутренний двор был разгорожен и поделен на участки. Хаген беспрепятственно преодолел кордоны. Лишь у самой двери ему преградили путь укутанные чёрной клеёнкой шинельные чучела, но узнав, торопливо впихнули в холл и ввалились следом, сморкаясь и громыхая прикладами.

— Погодка! — с чувством сказал Густав. — А синоптики обещали сушь. Чтоб у них в мотне было так же сухо, как нас тут разнавозило!

— Н-да, — неопределённо откликнулся Хаген.

Он сбросил дождевик и, внутренне передёрнувшись, начал стягивать чвакающие ботинки, зацепляя один о другой. И только оставшись в носках, склизких и заскорузлых, понял, что дежурных девочек внизу нет, а есть толпа гогочущих ландскнехтов, которых как-то неудобно просить об одолжении. Хотя статус позволял.

— Тапочки, — сказал малыш Уго.

И в самом деле, он держал одноразовые тапки, выдаваемые посетителям «чистой зоны».

— Спасибо, — поблагодарил Хаген.

Он сидел на скамье, вытянув перед собой ноги в картонных сандалиях, и чувствовал себя неспособным пошевелить даже суставом. От скучившихся в жарком помещении тел пари́ло как в бане. Сквозь сплошную переливчато-серую пелену пробивался рассеянный свет, двигались тени. Где-то в отдалении, со стороны запасного въезда, слышалось натужное тарахтение фур, подвозящих провиант: колёса передних углубили колею, и теперь хвост автоколонны, состоящий из фургонов помельче, нещадно буксовал, зарываясь в грязь.

Наконец, техслужба догадалась запустить сразу оба насоса. В то же мгновение дождь прекратился и повалил снег — пышными, сдобными хлопьями. «У-у-у!» — хором выдохнул холл, погружаясь в густой сумрак. И сразу будто зашуршали еловые лапы, и шум стал тише, и глуше голоса.

— Вас там искали, — предупредил Уго.

— Видел, — согласился Хаген. С самого утра его браслет разрывался от вызовов. Но того, которого он ждал — и обмирал заранее, как на качелях, ежесекундно, бесконечно, до головокружения — его-то как раз и не было. — А шеф… он…

— Сказал, что будет рад, если вы зайдёте.

— А? Когда? Сейчас?

Уго пожал борцовскими плечами.

— Он просто сказал, что будет рад. Что если вы захотите заглянуть, то он будет рад. Я сам удивился.

Это что-то новое. Что-то…

«Он знает», — подумал Хаген. У него пресеклось дыхание — от ясности на грани отчаяния. «Боже мой! Конечно, знает». Он встал и побрёл к лифтам. Маятник сейсмографа раскачивался всё сильнее. Ложная память шумела в висках, торопя и подгоняя, он плыл, не чувствуя ног в уродливых бумажных шлёпках, уже расползшихся от сырости.

Уго бубнил в ухо, косноязычно излагая последние новости. Бу-бу-бу: новостей было много. Взрывники уже работают под Стеной. Всё идёт по плану. На полигоне Вертштофф наконец-то провели испытания психотронной установки «Гайер», а заодно и мобильного реанимационного комплекса — шеф доволен как слон. В министерстве создан специальный подотдел военной пропаганды, руководителем которого назначен некий Ранге, скользкий типок, из тех, что без мыла…

— Хорошо, — сказал Хаген, отводя его шершавую ладонь. — Спасибо, дружище. Дальше я сам.

***

Ведущий нейрофармаколог Хель, профессор Отто Рауш был в радиологии. Крутил в нервных пальцах электронную сигарету и смотрел в окно, за которым бесновалась метель отходящего года.

— Не передумали? — спросил он, не оборачиваясь. — Вас уже хотели объявить в розыск. Проклятая Территория…

Он замолчал, прислушиваясь. Голос пустоты проникал в изломы шиферных крыш: расстроенная флейта, подсвистывающая сквозь зимний ветродуй. Патрульные жаловались на стонущий, тоскливый звук, он мешал заснуть, а караул ночной смены уверял, что если приложить к уху свёрнутую туалетную бумагу, обыкновенный пипифакс, то сквозь этот примитивный фильтр рано или поздно начинают просачиваться обрывки слов. Территориальные байки.

— Теперь я понимаю, как тут сходят с ума. Айзеку нельзя здесь находиться. Излучение плохо на него влияет.

— Вы повлияете лучше, — сухо сказал Хаген.

Рауш осторожно положил сигарету на подставку. Его вкрадчивые движения таили в себе нечто угрожающее, и когда он рассмеялся, в рассыпчатом смехе тоже была угроза.

— Хотел бы я иметь вашу уверенность. Вернер как-то сравнил его с антенной радиотелескопа. Знаете эти загадочные штуки, устремившие свой рог прямо в открытый космос? Попеременно принимающие сигналы то из центра галактики, то из чёрных дыр за её пределами? Я абсолютный профан в физике, но сравнение мне понравилось. Говоря откровенно, я даже слегка завидую: ему всё-таки удалось преодолеть бич всех исследователей — тиски специализации и не распылиться на мизер. Но потом я вспоминаю, чем он в итоге стал…

— Тем, что вам всем нужно, — сказал Хаген. Представил, как выпускает пули в это благообразное, рассудочно-приличное, припудренное автозагаром лицо — и вдруг увидел: зияющий мозговой кашицей кратер на месте третьего глаза. Пиф-паф! Трах-тах-тах. Вишнёвой косточкой в переносицу.

— Да… — признал Рауш. — Мне будет интересно над ним поработать. Слыхали про «Гайер»? Райхслейтер очень доволен.

— Настолько, что решил наградить его химическим ошейником.

— А иначе не получится. Он же всё взрывает. Или вы думаете, это метафора?

— Нет, — сказал Хаген. — Теперь я знаю, что не метафора.

Он чуть не захлебнулся, но выплыл. Потрясающая живучесть. «Вернер, — подумал он. — Это важно, это надо запомнить». Что важно и что запомнить? Сердце билось так звонко, с таким усилием, словно пыталось разом наверстать всё неотбитое. «Вот если бы я знал, как поступить…» — внутренне слукавил он, надеясь на подсказку, но, Боже, по-прежнему темна была ночь и день, неотличимый от ночи, и млечная в лунной дымке пустота шептала «элои!.. элои!..»

— Любопытный у нас разговор получается, — сказал Отто Рауш.

Отворотившись от распахнутых крыльев метели, он наклонился вперёд и прищурился, собрав складки лба в подобие мыслительной кардиограммы. Зашуршали листы, скрипнул пол. Хаген оглянулся. В комнату входили парамедики — в страшных жреческих костюмах, в резиновых нарукавниках, в шапочках и пластиковых очках, сдвинутых на лоб.