— Хотите чаю? — спросила Марта тихонько, даже боязливо. — У меня есть, хороший. Почти натуральный.

— Спасибо.

Пока она хлопотала — сначала с опаской, с оглядкой через плечо, потом смелее — он всё глубже погружался в уныние. Только здесь, в этой комнатке, заставленной старомодной мебелью, он отчётливо и до конца осознал легкомысленность и легковесность своих надежд на Сопротивление. Чего он, собственно, ожидал? Автоматизированная до последнего чиха махина Райха и крошечная песчинка, затянутая зубчатыми колёсами. Ну хорошо, не песчинка — камешек, обкатанная трудностями упрямая галька, кремень со сколотым краем. Собьётся ли ход механизма? Крайне маловероятно. Чудеса случаются, но не в Трауме.

Нет, не в Трауме.

— Вы расстроены, — заметила Марта. Она сноровисто обустраивала пространство — передвинула низенький столик, застелила его невесть откуда взявшейся цветастой скатеркой, расставила чашки, сахарницу, — и в то же время бдительно подмечала каждое его движение, настроение, мимолетную мысль. — Вчера в Цирке вы очень меня удивили. Не только своим появлением, но своим видом. Вам было очень плохо, верно? Вы и сейчас так выглядите. Что я могу сделать, чтобы вам стало лучше?

— Я и так чувствую себя лучше. Ох, чч-ч… — он торопливо отхлебнул слишком горячий чай и обжег язык. — Вчера я, и впрямь, расклеился. Перебрал лишку, а тут ещё представление… К такому я не был подготовлен. Шум, треск, пиротехника… Фокус, да? Вы бы видели — там была девочка…

— Она на манеже уже три дня подряд. И может быть, продержится ещё день или два, если ей дадут отдохнуть. Скорее всего, дадут, ведь детей нейтралов не так просто найти. Она немного восстановится и опять сможет выступать.

— Действительно, — пробормотал он. — Это же так практично.

Она внимательно посмотрела на него:

— Юрген Хаген, вы рассердились.

— Не на вас.

На самом деле, он слегка покривил душой. Но Марта не заметила.

А может, не приняла близко к сердцу.

***

— Чем, собственно, занимается ваш Центр? — спросил он часом позже, когда они вышли на пустынную Вассерштрассе. Сначала Хаген пытался приноровиться к мелким шажкам своей спутницы, но потом отвлекся, забегал вперёд и запинался, резко снижая скорость. — Насколько мне известно, те, кто покидает Саркофаг, уже обладают необходимой базовой подготовкой. На Фабрике их доводят до кондиции, распределяют по линиям или направляют на обучение второй ступени. А потом… что происходит потом?

— Потом они работают. Но некоторые работают хуже. И тогда обращаются к нам.

— И вы…

— Мы помогаем. Рисунки, несложные упражнения… беседы. Даже — вы удивитесь — диета! Иногда самых простых вещей оказывается достаточно, чтобы им полегчало.

Ветер усиливался. То и дело Марта останавливалась и приглаживала волосы, обеими руками, как будто умывалась. Наконец, Хаген поднял воротник её пальто и получил в ответ сдержанное: «Спасибо». Со стороны они смотрелись супружеской парой — доброжелательные, до тошноты вежливые чужие люди, успевшие слегка надоесть друг другу.

Чем ближе к побережью, тем меньше жизни встречалось на пути: вместо домов — запертые наглухо строительные вагончики с обтянутыми полиэтиленом иллюминаторами окон, монолитные кубы из железобетона, а то и просто трубы, снабженные гигантским вентилем и неизвестной Хагену маркировкой.

Он начинал тревожиться. И чтобы отвлечься — отрывисто сыпал вопросами, а Марта отвечала, с готовностью, но без энтузиазма.

— Вы сотрудничаете с Отделом Обучения?

— Мы существуем лишь милостью прошлого начальника Отдела Культуры, — она скорчила гримаску. — Сейчас отдел упразднили, и мы находимся в подвешенном состоянии. Спасает лишь то, что Центр практически на самообеспечении. Частные заказы и благотворительность.

— И хватает?

— Когда как, — ответила она неопределенно. Было видно, что вопрос ей неприятен. — Знаете, какими они выходят из Саркофага? Наполненные и пустые. Вы спрашиваете, зачем нужен наш Центр. Можно сказать, что здесь они учатся улыбаться.

— Мне казалось, это происходит само собой.

— Наверное, — согласилась она серьезно. — Но у нас это происходит быстрее. В нашей жизни так мало поводов для радости.

— Я вообще удивляюсь, где вы их находите.

Она круто остановилась, но не повернулась. В отгибе ворота он мог видеть только кусок раскрасневшейся щеки и изящную ушную раковину, прикрытую тёмными, слегка вьющимися прядками волос.

— Просто вам есть, с чем сравнить, а мы лишены такой возможности. Пасифик. Мы так давно не видели никого, кто прибыл бы из Пасифика, не слышали вестей о нём, только нагнетание страстей, пространные рассуждения о возможной угрозе. Ничего конкретного, но когда это повторяется раз за разом, чувствуешь нервозность, — она коротко вздохнула, спрятав кисти в рукава пальто, как в муфту.

— Ерунда и пропагандистская чушь, — сказал он резче, чем намеревался. Перед мысленным взором возникла приглаженная, лоснящаяся довольством, щеголеватая фигура Ранге. — Чушь и фокусничество! Запудривание мозгов. В ваших ежедневных сводках нет ни слова правды.

— Всё-таки они скорее ваши, чем мои, — откликнулась она, оборачиваясь и не без юмора оглядывая его всего, особо останавливаясь на эмблеме и нарукавной повязке. — Сводки. Вы же — кто? Безопасник? Партийный функционер?

— Техник. Старший техник. Если быть точным, игротехник, здесь это называется именно так. А там я был психофизиком.

Он помрачнел. Марта осторожно коснулась его рукава, словно желая успокоить.

— Вы говорите «здесь» и «там». Так тяжело — привыкнуть к новым местам.

— Невозможно, — подтвердил он с жаром.

— Расскажите мне про Пасифик.

— Пасифик…

Он запнулся, конвульсивно сглотнул, и в этот момент всё, о чём он запрещал себе думать, воскресло во всей полноте, и он задрожал от радости и боли, когда на испачканном ржавчиной и сажей индустриальном полотне проступили знакомые лёгкие контуры…

— Хаген, что? Что вы вспомнили?

— Я не вспомнил, — пробормотал он, пробуждаясь. — Это…

Что это было? Он не знал. Внешние впечатления вторгались в сознание, пачкая и стирая содержание. Марта держала его за руку — крепко и нежно. Он благодарно сжал её пальцы.

— У вас осветилось лицо, — сказала она. — У вас сейчас было очень хорошее выражение лица. Видно, что вы любите Пасифик и пойдёте на всё во имя него.

— Никогда не думал над этим.

— Но это правда, — произнесла она с ноткой задумчивой убежденности. — Некоторые вещи заметны только извне.

— Может быть. Не хотелось бы проверять. Я не военный человек, — уточнил он и понял, о чём должен спросить:

— Скажите, Марта, вы должны быть в курсе того, что назревает. Будет война?

— С чего вы взяли? — спросила она удивлённо. — Какая же война возможна с… с тем местом, откуда вы прибыли? Вы что-то знаете?

— Ничего определённого. Слухи, пьяная болтовня. Скопление желчи. Вот только вчера я беседовал с одним офицером, из тех, что у Стены. Он был вне себя. Мы травили анекдоты, пили, чокались, но если бы он узнал, кто я, не сомневаюсь — спустил бы с меня три шкуры. Что там у вас делают со шпионами с той стороны? Не надо, не отвечайте. Я уже догадываюсь.

— Зачем же вы слушаете пьяную болтовню?

— Затем, что это не болтовня! — Он опять схватил её руку и сжал, больно, требовательно. — Марта, мне нужно знать.

— Но мне нечего вам ответить! Я считаю, что война — абсурд, сейчас, когда нас изо всех сил теснит Территория. Но ведь я тоже не военный человек, Хаген. Мы не воюем, мы сопротивляемся!

Разгорячившись, она повысила голос, и вдруг ветер стих, сошёл на нет, и они осознали, что стоят друг напротив друга, напрягшись, как борцы, а вокруг — похожее на заброшенный стадион пустое пространство, разгороженное на квадраты прорванной во многих местах оградой из крупноячеистой сетки. И лишь сосредоточившись, можно было угадать за чередой низких строений и проволочных заборов расплывающуюся в тумане колотушку водонапорной башни.