Через два или три дня его навестил Атарщиков. Семён помог Мухетдину с Темиром отвезти тело брата в родное селение и тут же вернулся к Сергею. Ничего не говоря, стал рядом, согнув голову, чтобы не упереться в накат, и долго глядел на Новицкого. И тот молчал, но глядел строго перед собой, выпростав руки из-под одеяла и выпрямив их вдоль своего, но уже и чужого тела.

— Нет, Александрыч, так не годится, — рявкнул Семён неожиданно и пошёл быстро прочь, едва не сорвав ситцевую тряпку, служившую завесью.

На следующий день Атарщиков ворвался в землянку в тот момент, когда доктор в самом живом расположении духа готовился приступить к экзекуции, которую он называл «перевязкой».

— Виноват, ваше высокородие! — гаркнул казак и, не спрашивая, не объясняя, сгрёб Сергея в охапку и понёс к выходу.

На улице их уже ожидали носилки, повешенные между двумя конскими спинами, и с десяток линейных станичников, молодых парней, слушавших «дядьку» Семёна, как отца или деда. Лазарет располагался в форштадте, за крепостною стеной, поэтому им не пришлось разговаривать с часовыми. И погоню не отрядили, рассудив, что Новицкий при гарнизоне не числится ни по какой части, а стало быть, жить ему или же умереть, остаётся личным делом самого господина надворного советника.

До Червленной они добрались засветло, не встретив по пути ни своего разъезда, ни разбойничьей шайки. В станице Атарщиков поместил Новицкого в доме своего двоюродного брата, отца того самого Мишки, что ходил с Вельяминовым усмирять несчастный аул. Хозяин с женой были в отлучке, а тётка Семёна — Ульяна, суровая костистая старуха, подбиравшаяся уже к восьмидесяти годам, не хотела поначалу пускать «табашника». Но Атарщиков заверил её, что Новицкий не курит, и хотел бы даже, так куда ему тянуть ядовитый дым в таком состоянии. Он показал тётке Ульяне посуду, которую запасливо захватил из форштадта, объяснил, что постоялец никак не осквернит родственный дом, и добавил ещё, что не христианское это дело — отказывать в приюте человеку, что доживает, может быть, последние дни. Ульяна сдалась, и двое парней прямо с носилками втащили Новицкого в дом и уложили в комнате, что занимал Мишка, когда приезжал на побывку.

Атарщиков устроил Сергея и в ту же ночь исчез, оставив присматривать за раненым соседского недоросля. Новицкий и не желал специального ухода, он радовался тому, что оставшиеся ему часы земной жизни проведёт тихо, освободившись от госпитальных запахов, стонов и криков; он был доволен, что не увидит больше нетрезвого гарнизонного лекаря, не услышит, как тот, раскладывая перед собой на нечистой тряпке свои пыточные орудия, напевает, фальшивя, фривольную французскую песенку. Его лихорадило, он то и дело проваливался в тёмное, горячее беспамятство, соскальзывал в небытие, словно бы вращаясь внутри винтовочного ствола, падал всё дальше, на раскалённое дно гигантского жерла, пропадал, уходил, всё дальше и дальше, но какое-то странное чувство, подобно растянувшейся пружине, постоянно возвращало его назад. Какая-то мысль беспокоила его, даже не мысль, а некое смутное ощущение, которое он никак не мог ухватить, облечь словами. Это упущение беспокоило его, не давало забыться, уйти спокойно. И оттого голова его металась по полосатой подушке, и рот раскрывался почти беззвучно.

Всю ночь парень, оставленный караулить, смачивал ему губы и лоб, представляя со страхом, что подойдёт его очередь отправиться в полк, и его также привезут и положат умирать, хорошо если в родительском доме.

А утром появилась Ульяна с бадейкой тёплой воды и чистыми полотенцами. Решительно приказала парнишке откинуть одеяло с простынью и принялась обмывать рану, а дальше и всё тело Сергея. Новицкий, пришедший как раз в сознание, попытался протестовать, но старуха тут же его оборвала:

— Нашёл же кого стыдиться! Мало я вашего брата перевидала. Дважды замужем была, три сына живых да двое внучат. Остальные, правда, девки, но, Бог даст, и до правнуков доскриплю.

Она нечаянно задела больное место, Новицкий ахнул и забылся на время.

После обтирания ему стало легче. Большую часть суток до следующего утра он продремал, но не позволяя себе забыться надолго. Он боялся уйти совсем и так не додумать важную мысль, что скользила на периферии сознания.

Утром же в комнате появился Атарщиков, сразу заполнив её на три четверти, а с ним незнакомый Сергею горец. Голову его облегала не папаха, а чалма, и сам он был пухловат для воина. Круглые глаза смотрели весело, а белые пальцы рук играли друг с другом на объёмном животе хозяина. Новицкий принял пришедшего за муллу и удивился — с чего Семён решил провожать его по мусульманским обычаям. Но казак тут же разрешил его сомнения:

— Вот, Александрии, врачевателя я привёз. Хаким Ахмед. Сколько он раненых на ноги поставил, я тебе точно и не скажу.

Новицкий напрягся в ожидании непременных мучений и выдавил засохшими, непослушными губами:

— Зачем теребить меня? Дай отойти спокойно.

— Это куда ты собрался?! — громыхнул гневно Атарщиков. — Ты что говоришь такое?! И не с такими ранами люди жили. Если их врачевали, а не калечили, как этот пьяница твой.

И больше уже не слушал, что там пытался объяснить ему раненый, сам отвернул одеяло и подозвал хакима. Тот посмотрел сверху, не прикасаясь, покрутил головой, втянул воздух и что-то тихо сказал Семёну. Тот отчего-то развеселился.

— Слышь, Александрыч! Ахмед говорит, что он не только тебя поднимет. Он говорит — ты молодой, ты должен женщин любить. Должен, говорит, и будешь. Только терпи.

Но после лазарета, после дрожащих пальцев армейского лекаря, прикосновения горского целителя казались Сергею простым поглаживанием. Даже самая страшная процедура — извлечение костных обломков, была на удивление безболезненной. Насколько это, разумеется, было возможно. Хаким брал в руки тоненький, хорошо обструганный прутик, обматывал его шёлковой тканью и, медленно вращая пальцами, ввинчивал импровизированный зонд в раневой канал. А потом, вращая в обратную сторону, так же медленно вынимал вместе с кусочком прилипшей кости. Новицкий по привычке держал в зубах одеяло, Атарщиков прижимал ему плечи, а бледный парнишка ноги, но так осторожно-внимательны были умелые руки хакима, что Сергей и сам мог оставаться спокойным.

Когда же врачеватель решил, что достал все обломки, тревожившие и воспалявшие рану, он очистил её от гноя, наложил на опухоль мягкий компресс из трав, приготовил из трав же горькое, вяжущее питьё, показал Семёну, как надо менять повязку, и сказал, что заедет через три дня. Атарщиков должен был его встретить у ближнего берега Сунжи.

В эту ночь Новицкий уснул. А проснувшись, додумал неожиданно мысль, что не давала ему покоя последние сутки. Абдул-бек застрелил Бетала. Значит, он должен умереть в ближайшее время. Мысль эта была настолько проста и прозрачна, что Новицкий не мог понять, как же он не мог сформулировать её раньше. Когда он сказал о своём решении сидевшему у постели Семёну, казак усмехнулся:

— Будешь жить, Александрыч. Если человек хочет мстить, он многое может вынести. Но однако же скажу — крепко ты здешним воздухом пропитался.

Хаким появлялся в станице ещё два раза. К концу первой недели Новицкий уже мог подниматься с постели и прохаживался от двери до плетня, опираясь на кривой самодельный костыль, вырубленный Семёном. Через несколько дней костыль он сменил на короткую палку. А ещё немного спустя, выйдя во двор жарким солнечным утром, Сергей вдруг ощутил во всём теле радостную, тугую, упрямую силу. Он напрягся, медленно развёл руки по сторонам, ощущая, как сжимается внутри невидимая пружина, словно взводя курок надёжной винтовки. Атарщиков одобрительно крикнул сзади:

— Бабу тебе надобно, Александрыч, бабу! Ты ещё сам не знаешь, а тело уже тоскует. Видать, вылечился, родной. Хорошие тебе мази Ахмед составил. И питьё тоже правильное.

Новицкий выдохнул, бросил руки вниз, прищурился от яркого света и вдруг впереди, за длинными плетями, обвивавшими высокие и частые колья, ему показалось, будто бы мелькнуло красное платье Зейнаб...