Группа человек в десять вошла в мечеть, и помещение сразу сделалось тесным. Звуки человеческой речи уже не перекатывались свободно, но глохли в тяжёлой, отсыревшей одежде набившихся в залу мужчин.

Атарщиков прислушался к разговору, а потом быстро и тихо принялся объяснять Новицкому:

— Те, у озера, не в набег шли. Ждали, когда придут люди через другой перевал. Поэтому и нас увели. Опасались, что мы враги этих. А те двое не предупреждать поскакали, а остались там ждать. И успели едва ли не быстрее, чем мы.

Он покосился на закусившего губу Новицкого, но добавил примирительно:

— Должно быть, коротким путём вели. Народу сюда вечером соберётся много. Оно и лучше, оно и хуже. В большой компании легче затеряться и промолчать. Но и глаз больше.

Новицкому казалось, что и Мухетдин, и Атарщиков излишне опасаются, что он почему-то вдруг может выдать себя. Одет он был и вооружён, как черкес, в седле держался не хуже многих; что же его могло выдать — только человек, случайно заехавший сюда с Западного Кавказа. Но не успели люди сесть вокруг ковра, заменявшего стол, как Сергей понял, что спутники его были правы.

Он вернулся с улицы, куда отлучался по естественной надобности, и, придя в приятное расположение духа, опустился на первое свободное место. Но, только сев, вдруг ощутил, как настороженно смотрят на него мужчины, собравшиеся в кунацкой. Даже Атарщиков косился на него встревоженно и, казалось, подмигивал, давая понять, что надобно быстро поправиться. Новицкий обернулся и, к ужасу своему, увидел стоящего за ним старика, опирающегося двумя руками на мощную палку и яростно буравящего его взглядом выцветших глаз. Сергей даже не вскочил, а взлетел. Прижал руки к груди, принялся кланяться, бормотать униженно извинения по-черкесски. Он знал уже достаточно о местных обычаях, чтобы не бояться умалить себя перед старшими. Захоти этот старик огреть по голове или по хребту своей палкой, Новицкий-Измаил и это действие не посчитал бы себе оскорблением.

Но всё обошлось. Старик опустился на место, освобождённое неуклюжим, но искренне раскаявшимся пришельцем, а Новицкий присел подальше, «ниже», как сказали бы в России два века назад.

— Рашид зовут старика, — шепнул ему Атарщиков, знающий здесь почти всех; и многие, как заметил Сергей, тоже встречали его как знакомого. — Сын его, Шагабутдин, сражался против нас в Лавашах. Я знал его, ходил с ним пару раз через горы.

Семён сделал паузу, и Новицкий понял, что казак говорит о походах разбойничьих партий, в которых он участвовал когда-то просто из любви к приключениям.

— Сын погиб там, в горящем доме. Старик вывез его жену с детьми, поселил где-то в Чечне, а сам подался сюда. Сказал, что хочет умереть от пули или штыка, шашки, кинжала, но не болезни. Так оно и будет когда-нибудь, но не сейчас. Он ещё не одного человека за собой в могилу утащит. Крепкий, хитрый и ловкий. Очень опасный. Ты не смотри, что он с палкой. Он на неё ещё винтовочку обопрёт.

И тут вдруг Новицкий вспомнил, где видел этого старика. В Парас-ауле, вечером, накануне того дня, когда к ним пробился отряд генерала Мадатова. Это он возвращался с десятком старейшин после ужина у Ермолова, это он едва не прожёг ненавидящим взглядом дыру в самом сердце посторонившегося русского. И если его память осталась такой же надёжной, как руки, ноги, глаза, то он мог и признать в приблудившемся абадзехе человека Ярмул-паши.

Атарщикову Сергей говорить не стал, казак и так ни на секунду не расслаблялся. Также и Мухетдин с братьями, сидевшие ровно напротив, постоянно обегали пространство взглядами. Бетал держал правую часть, Темир левую, Мухетдин же смотрел прямо на Атарщикова и улыбался, но Сергей был уверен, что он видит всех и замечает любое движение.

Новицкий же следил за другой группой гостей аула. Их было трое. Один проводник и двое приезжих. Первый — высокий, мясистый, говорил громко, но Сергей мог разобрать едва ли каждое десятое слово. Второй, ниже спутника на голову, сухощавый, с резкими чертами лица, точно прорезанными инструментом неведомого мастера: щепка носа, щель рта, глубокие, точно просверлённые глазницы.

— Высокий — балкарец, — шепнул Атарщиков. — Имени не знаю, но слышал о нём. Богат, знатен, но хочет мстить сильному роду и набирает помощников. Обещает хорошо заплатить, когда захватят селение. Второго никогда доселе не видел. Не из твоих ли он мест, Измаил?

Вопрос казак задал нарочито громко, заметив, что к их беседе прислушиваются. Новицкий глухо пробормотал два слова и нагнулся, словно бы потянувшись к блюду. Он кожей ощущал горячий, обжигающий взгляд старика и всё опасался, что и тот вдруг признает знакомого.

Где-то уже под полночь Новицкий решил снова выйти во двор. Много было выпито за вечер не хмельного, но возбуждающего. Наклонившись завязать поршни, Сергей вдруг увидел, что тощий незнакомец встал и тоже направился к выходу. Он выскочил поскорее, забежал за дувал, оправился и, подтягивая на ходу штаны, быстро пошёл обратно. Тощий стоял во дворе и, запрокинув голову, рассматривал чёрное небо, усеянное блестками звёзд. Он так любовался одним из чудес мироздания, точно увидел его впервые. Когда же Новицкий проходил мимо, незнакомец вдруг повернулся в его сторону и тихо спросил:

— Do you speak English?[49]

Сергей остановился, ошеломлённый, и мотнул головой прежде, чем сообразил, что ему следовало бы сделать.

— Parlez vous francais?[50] — прозвучал тот же вопрос уже по-французски.

Дальше притворяться было бессмысленно, и Новицкий кивнул.

— Не бойтесь меня, — шепнул псевдобалкарец. — Я вас не выдам.

— Кто вы?

— Я играю на другой стороне, — прозвучал странный ответ. — Но собрата-европейца не отдам на расправу. Хотел бы поговорить, но сейчас это опасно. Думают, что вас послали враги Джамала, моего спутника. Пока вас не тронут. Будут ждать утра, когда появится некий Абдул-бек, который и решит всё. Действуйте!

Он громко чихнул, рассмеялся и пошёл со двора, будто бы торопясь занять место, оставленное Сергеем.

Новицкий вернулся в кунацкую. Бетал и Темир вроде бы и не заметили, как он вышел, как он пришёл, но Мухетдин, всё так же весело улыбаясь соседям, на секунду впился в Сергея глазами, и тот быстро прикрыл веки на долю секунды. Опустился рядом с Атарщиковым и коротко передал ему неожиданный разговор.

— Кто он? — спросил казак.

Новицкий и сам не знал: скорей всего, англичанин, но по-французски говорил без акцента. На немца не походил. Итальянец? Но язык, которым они объяснялись сейчас с Семёном, всё равно не позволял разделять европейские нации.

— Ференги, — ответил он, употребляя имя общее для всех, кто приходил в горы с севера, северо-запада.

— Будем дожидаться утра, — решил, не раздумывая, казак. — Уйдём, когда потускнеют звёзды. Сейчас слишком опасно.

Мухетдин разбудил Новицкого и Атарщикова перед самым рассветом. Оба они спали одетыми и поднялись сразу, как только ладони горца мягко легли им на плечи. В мечети было темно, и снаружи тоже ночь сделалась тёмной. Луна опустилась, звёзды потухали даже не по одной, а сразу горстями, и тени на утоптанной земле сьёжились словно от холода. У выхода Сергей обернулся, и ему показалось, что неизвестный провожает его глазами. Впрочем, даже если он и проснулся, то не показал это ни единым движением, зная, как легко в темноте перепутать значение жеста.

Они забрали оружие, тихо, прямо во дворе сели на лошадей, которых уже успел оседлать Темир, и молча поехали один за другим, держа наготове кинжалы и пистолеты. Спустились по той же улице, по которой поднимались к мечети, а дальше Мухетдин повёл какими-то совершеннейшими заулками, поворачивая то влево, то вправо, сообразуясь даже не с метками, которые он и не мог знать, а с каким-то звериным чувством тропы, дороги. За время путешествия Новицкому не раз приходило в голову мысль, что, завяжи он Мухетдину глаза, тот так же, с той же уверенностью будет прокладывать путь по каменистым, сыпучим склонам, по заснеженным перевалам, клокочущим рекам, сквозь скопище уродливых, убогих лачуг разбойничьего селения.