— Не верю! — Анна побежала вглубь острова и вынуждена была остановится у огромного провала в земле, бездонной дыры, куда спускалась винтовая терраса; вдоль неё зияли и кадили гроты. Глянула по сторонам — невдалека трое иссечённых ребятишек чертили что-то на земле, потом старшая из них девочка подняла большой камень, с размаху бросила вниз, и во все стороны брызнула кровь, закапала голый живот трёхлетнему карапузу, а он с восторженным визгом стал размазывать её по себе.

— Это худшее место во Вселенной! — прошептала Анна, — Почему я здесь!? Что я сделала не так!?… Ну, конечно, я солгала… Но почему этот воздух Правды не лишил меня голоса, как бедную Алоизу? Или на живых он не действует?… Не так-то тут и привольно. И глаза всем выжигает Совесть, и жизнью, в сущности, управляет атмосфера. Нет, здесь не посылается дождь на головы злых и добрых… Но неужели я?… Что ж, куда ещё деваться мне, безлюбой!.. Прости, Джордж! Простите, доченька, мама, отец! Прости, Огаста! Прости, Элмайра! — я так ни разу за тебя и не помолилась! Да найдёт тебя поскорей Рыба-Свет и причислит к очищенным до скончания времён! — села на землю, закрыла глаза и стала безнадёжно, слёзно вспоминать родительский дом, лица близких…

— Не думай ни о ком! — вдруг тряхнули её за плечо.

Перед Анной сидела девушка, расправившаяся с воровкой. У неё один глаз был пустым белком, а другой внушал надежду медным ободком вокруг черноты и маленьким проблеском внутри неё. Она выглядела лучше, здоровей всех местных.

— Милая! — взмолилась Анна, — Помоги мне! Я ошиблась дорогой — выдала себя за умершую от родов, но я вообще не умирала! Меня погрузили в сон, изо сна я переправилась сюда, чтоб найти обратный путь к жизни. Ну, как Данте Алигьери — может быть, ты слышала?…

— Как же. Он — прославленный поэт.

— Отсюда можно бежать?

— Конечно. С твоими глазами можно пойти куда угодно. Только надо подождать.

— Новой лодки?

— Да, хоть лодки. Но смотри — не начинай колдовать, не вспоминай земного — это одно и то же. Отсюда всё уходит прямо туда, но ничего хорошего не получается.

— Спасибо тебе! Как тебя зовут?

— Жанна.

— Можно я буду держаться тебя? Ты ведь не такая, как другие тут.

— Я, пожалуй, хуже их. Они тут по злобе, а злоба их мелочна. Когда она утихает, они топятся, и словно их и не было никогда в помине. А я… Во мне нет ярости, я не хочу крови. Я потому здесь… Мне здесь нравится. Мне здесь… спокойней… Смерть дала мне право быть тут. Остальное — моя воля.

Они обошли яму и стали в неё спускаться.

Эжен и Макс стащили диван вниз по лестнице и выставили на двор под хозяйственный навес, под бельевые верёвки, рядом с угольной клетью.

— Упрут, — сказал Эжен.

— А если прикрепить табличку: «Осторожно! Тифозная инфекция!».

— Лучше так: «Здесь умирали от тифа!».

— Всё равно не поверят. Ладно, — Макс глядел на небо — падающий серый снег казался серым пеплом, — я давно обдумывал один вопрос… К чему бы это ни вело, признайся: Анастази тебе нравится больше, чем Дельфина?

— Конечно. Я же не обязан с ней трахаться… Или как?

— … Хотел бы я знать,… тебя-то что так изувечило?

— … Мне сломали нос сыновья фермера, присвоившего кусок наших конфискованных земель. Они напели на Лору, когда она шла с реки или из леса. Я услышал крики, прибежал, отбил её, а они вдвоём отметелили меня до двух третей смерти. Когда через пару суток я вполне очнулся, родичи вызвали врача. Он посмотрел и сказал, что я легко отделался, а вот те парни, с которым я дрался, — в лучшем случае нежильцы — в лучшем! У старшего выцарапаны глаза; у младшего, моего ровесника, проколот язык — ему под подбородок вогнали валежную палку, и палку-то мелкую, сохлую, тупую! — продырявили мясо и плёнки, натянутые на нижнюю челюсть, и до самого нёба… Обоих ударили по голове до сотрясения мозга. Они не видели, кто это сделал, а случилось всё, когда они, только бросив меня на дороге, пошли домой, поэтому стали меня и обвинять. Их отец подал в суд, проиграл — по медицинским показателям я никак не мог совершить чего-то подобного, у меня самого рука была до сих пор в гипсе, и нижние рёбра никак не срастались — я еле двигался. И всё же, знаешь… Ну,… вот, кто это мог быть… ещё? В своём уме я ясно вижу, как сделать всё за минуту или две, два-три движения — и один слеп, другой нем — да, язык ему ампутировали: заражение началось… Макс! Что мне после этого монах Рабле!.. И какая мне ко всем чертям!.. любовь…

— Твоя история похожа на мою, — ответила Жанна, — На земле я любила человека, о котором знала только смерть да имя, хотя, по обычаю жертв амура, мнила, будто знаю о нём всё. Вся моя жизнь оказалась путём к нему, но, когда мы встретились — ах, Боже! — он и его мир оказались дальше от моих грёз, чем Катай от Нормандии… Я верила, что мы будем рядом в сонме пламенных духов, образующем Крест в небе над планетой Марс, во славу Господу и в похвалу себе. А нашла — промозглое, ржавое болото и косматого полоумца в веригах, осмеявшего мои святыни. Любовь мою к нему как водой смыло. Но этого мало, это бы ещё не беда… Выбирая между ним, моим разочарованием, и нашими врагами (врагами рода человеческого), я выбрала их, а его предала…Тридцать лет потом духи войны рыскали по нашим краям… Не дожидаясь, когда рассеется зелёный туман, я попросила их полководца о переселении туда, где меня не найдёт прощение моего злосчастного избранника.

— Ты уверена, что он простил?

— Нисколько не сомневаюсь. Всё же я узнала немало о нём, как он есть…

— … А Джордж едва ли когда-нибудь простит меня…

— Думаешь? Ты прожила с ним пару веков?

В пещерку, где прятались Анна и Жанна, вошёл рыжий от густого огня кот и, выгнув спину, вздёрнув хвост, стал царапать землю. Из-под его когтей тотчас засочилась кровь.

— Брысь! — крикнула Жанна, и он убежал.

— … Ты сама никогда не колдуешь?

— Не то что никогда, а давно… С большого пожара в английской столице.

Анастази осматривала и показывала Максу свои руки, покрытые расплывчивыми кольцевыми пятнами цвета тающего льда на глубоких и до дна промёрзших лужах.

— Что ж это? Мне то и дело чудятся какие-то круги, и голова кружится, будто я лечу…

— Они не разбегаются, как по воде?

— Нет. Неподвижны.

— А внутри них пустота?

— Не замечала. Но наверное.

Пока они беседовали, Эжен бегал на крышу с жестяным ведром, там заполнял его крепкими снежками, как картошкой, сносил в квартиру, снимал с крюка над огнём второе ведро, в котором снег уже превратился в горячую воду, выплёскивал в большую купальную бочку, притащенную на своём горбу с третьего этажа напрокат, вешал в камин принесённое, а с опорожнённым возвращался под небеса, затканные прозрачной розовой дымкой. Налив полбочки, накрыл её крышкой, чтоб не выстывала, и постучался к чете:

— У меня всё готово. Нази, ты не передумала?

— Нет.

Это означало, что она отпускает его, остаётся на ночь с одним Максом.

Эжен усомнился трижды и, трижды успокоенный, ушёл.

Анастази разоблачилась, присела на край парящее бочки, как пифия — на треножник. Макс влил в воду таинственную ароматную смесь, спросил:

— Тебе страшно?

— Ещё бы!.. Помнишь, ты назвал меня ангелом, забывшим порученную весть? Если так, то ты один мне мог помочь восстановить послание, по слову, по строке — какой-то длинный свиток… Вот его я и боюсь! Что, если в эту душу, как в пустую бутылку с тонущего корабля, запечатали письмо о крушении Рая!? Что, если Эжен прав и конец света уже давно наступил?

— Разве он так говорил?… Он во многом сродни тебе, только…

— Бесстрашен.

— Нет. Он просто другого боится.

— Чего же?

— Чужого ума. И чувства. Торопится, хочет сделать и понять всё сам, а что он сотворит и что откроет,… — Макс вообразил Эжена на улице. Нет, он не попадёт домой, захлебнётся набегающей пеной тумана, а потоп мрака унесёт его в толпу обезглавленных королей Собора Богоматери или голых каштанов Люксембургского сада…