— Бальный, — трагически ответил живой синеокий остов.

— К какому дню?

— К шестому.

— … У вас… довольно нетипичный параметры…

— Я знаю.

— Очень важно, чтоб за ближайшие пять дней вы сохранили теперешние размеры.

— Им ничто не угрожает.

— А — позвольте спросить — давно ли они у вас… установились?

— Около года, да и раньше я не слишком отличался…

Портной приступил к обмерке.

Дельфина получила послание от Эжена в третьем часу пополудни, сидя в своём будуаре и беседуя со своей единственной подругой — горничной Терезой — об Эжене и его загадочном поведении, о его бедности и скромности, неблагодарности и гордости. Вдруг вошёл дворецкий внёс по покои корзину белых роз, окрашенных по краям лепестков бледно-красным. На вопрос, от кого это, слуга протянул большой конверт. Оттуда на ладонь Дельфины выкатился тюбик чёрной туши для ресниц. Ещё в конверте лежала анонимная записка:

— Как это — глаза в траур? — недоумела Дельфина, — Сурьмой их что ли обмазать, как герцогиня де Ланже на своём последнем балу?

Тереза уже извлекла из тюбика чёрную, приизогнутую для удобства щётку и подала недогадливой даме, кивая на зеркало: приступайте.

После долгой тренировки, многократных умываний Дельфина наконец отемнила свои длинные ресницы, подкрасила брови и признала, что так хоть и мрачно, но по-своему красиво.

Странницы по Преисподней долго спорили, кому первой ступить на высокий мост над зелёной рекой. Наконец они договорились, что Анна пойдёт второй, чтоб при случае удержать Лизу от падения. Сделав пять шагов по каменному перешейку, Лиза не выдержала страха упасть и легла плашмя, поползла, как сонная ящерица. Анне захотелось крикнуть на неё: «Встань! Ты же человек!», но вскоре она сама почувствовала, что опоры нет, кругом только медленный тяжёлый ветер, а внизу — поток, и она тоже приникла к мосту, полежала немного без движения, глотая слёзы унижения, потом, благочестивая и разумная с колыбели, решила, что так и надо, что в гордыне правды нет,… вдруг вспомнила, что есть люди, которые предпочли бы погибнуть стоя, но не выжить, пресмыкаясь. Было ли это их греховным заблуждением?… Почему?… «Почему я должна ползти, если могу шагать? — подумала Анна, — Вот они при мне, мои ноги, и эта дорога — как все дороги». Она поднялась, опираясь ладонями, села по-японски, потом встала и медленно пошла, напряжённо глядя на пальцы ног и шепча молитвы. Время от времени она снова садилась, переводила дух, благодарила Бога за помощь, которую ощущала как никогда явственно. Если в начале перехода собственное духовное тело казалось Анне словно заржавевшим, то к концу оно сделалась лёгким и гибким. Она так сосредоточилась, что даже не расслышала, как Лиза, добравшаяся до другого берега, зачем-то её окликнула… Последний шаг, и… спутница повисла у Анны на шее:

— Какая ты молодец! Не то, что я — трусиха…

Анна осторожно сняла Лизу с себя, вздохнула о потерянном посохе и глянула вперёд.

Перед ними уходила далеко вверх гора, обросшая весёлым мхом и строгими елями, перерезанная точно посредине узким ущельем, в которое втискивалась тропа.

— Надеюсь, ты хоть темноты не боишься? — сказала Анна, потому что высокие стены ущелья были угольными.

— Нет, только давай говорить о чём-нибудь, — прошептала Лиза.

Холод и мрак. Анна верила, что глаза привыкнут и идти будет не сложнее, чем по открытой долине.

— Кто у тебя родился — сын или дочь?

— Дочь.

— Она тоже умерла?

— … Нет, она жива.

— А мой мальчик умер. Мои страдания были напрасны…

— Не думай об этом.

— Я наделась, что здесь он будет со мной, моя кровиночка, но он пропал…

— Его вернут на землю, дадут ему новую жизнь.

— Откуда ты знаешь?

— У меня здесь есть одна сведущая знакомая. Она говорит, что духи пробывают тут какой-то срок, а потом возвращаются на землю. Твой младенец, должно быть, сразу вернулся, ведь он совсем не пожил и не успел нагрешить.

— Ну, а я чем?…

— Не думай об этом!

— Да… Как зовут твою девочку?

— Ада.

— Какое-то страшное имя…

— Почему? Обычное. Если не слишком много читать…

— … Кто ты родом? Из какой страны?

— Из Англии. А ты?

— Из России…

Над головами блуждающих матерей сцеплялись корни елей. В какой-то момент Анне померещилось, будто какое-то существо заглянуло сверху в ущелье, но она запретила себе смотреть наверх — во-первых, чтобы глаза не отвыкали от темноты, во-вторых, чтобы не тревожиться лишний раз. Чёрный коридор плавно загибался то вправо, то влево и нигде не расширялся настолько, чтоб двое могли идти рядом.

Предполагалось, что, вернувшись из поездки под Дижон, Макс начнёт совершенно иную жизнь, поэтому… Так он пытался оптимистично объяснить предчувствие, на которое пожаловался, всходя по тёмной лестнице, Эжен: «Мне кажется, что смерть совсем близка…».

На свету, в уюте, с детьми мрачный предсказатель успокоился. Макс педантично пересчитал деньги, протянул собрату лист — письмо господам Растиньякам, которое сочинил поутру. Макс очень учтиво представлялся, называл дружбу с Эженом честью для себя, давал совет ни в коем случае не тратить даримые десять тысяч на выезды юных баронесс в ангулемское общество: брат вскоре пригласит их в Париж, и вкус девушек не должен быть испорчен; рекомендовал запастись провизией, купить тёплой одежды.

— Мы условились, что в свете тебя окружат не усыпанные бриллиантами манекены, а живые люди, видящие сны, скрывающие страхи, жаждущие странных подчас удовольствий. Ничему не верь слишком быстро, ничему не удивляйся, ни в чём не отказывай им, если это не наносит тебе прямого ущерба, и не жди, что тебя, одетого от Инкермана, пригласят в финансовую махинацию, заговор против влиятельной особы или подобную комедию для отвода глаз…

— Чьих глаз?

— Чужих, недостойных доверия… Очень важно усвоить общие правила обхождения. Со старшими — уверен — ты ведёшь себя отлично. С мужчинами-сверстниками нет нужды любезничать. Коли их во все места любыми намёками: им стыдно забывать, что такое боль…

— А дуэли? Я не хочу…

— Дуэль неизбежна лишь в том случае, если ты скажешь что-то нелицеприятное о близких оппоненту людях, неспособных за себя постоять, а также публично заподозришь его в нарушении конституции, принизишь в присутствии короля, родителей или возлюбленной.

— Понятно.

— С женщинами всё сложнее. Они — не просто порода людей, а живой, сверхчувствительный индикатор добра и зла в нас, — Макс заметно разволновался, — С ними мы должны совершать чудеса, вкладывая все силы ума и всяческую искусность. Если ты злословишь на женщину или говоришь ей что-то неприятное, — гореть тебе в Аду; если ты говоришь ей комплименты без искренности, — ты пошляк и хам; если женщина слышит от тебя те похвалы, которые хотела услышать, — ты глупец; и только если тебе удастся нелицемерно восхвалить её в тех совершенствах, о которых она, при всей своей самовлюблённости, не догадывается, — ты действительно исполнишь свой первый долг перед ней и её Создателем.

— По-моему, первый наш долг перед женщинами — выводить их души из забытья, учить их что-то делать в жизни.

— В нашей?

— Почему?…

— Потому что, жизнь — это наша жизнь. Нам, мужчинам, принадлежит земля, и нам на ней работать, а женщина… — она либо участок нашей плантации, либо же наш надзиратель, нанятый Всевышним.

Эжен чуть покривился, пожал плечами: рабовладельческая метафорика была ему чужда.