Начался новый лес, редкий, хвойный. Деревья были выше всех виденных Анной башен, а на земле тут и там лежали валуны — меньший с быка, больший — с одноэтажный дом. «Край великанов», — подумала Анна, но разуверилась, присмотревшись к лишайникам и мхам.

Было трудно отсчитывать время: то, что здесь заменяло солнце — световые пятна, то напоминающие облака над землёй и излучающие мягкий желтоватый свет, то вьющиеся широкими лентами с разноцветной бахромой, то вытягивающиеся белыми столбами, то сжимающимися в клубки разной величины — всё это менялось безо всякой регулярности, а полная темнота не наступала даже когда небо пустело, поэтому Анне было трудно понять, как долго она шла по лесу; она не мерила путь песнями или молитвами, разве что трижды настолько выбивалась из сил, что ложилась на землю и закрывала глаза, а сколько отдыхала, тоже не могла определить.

К ней подходили ещё фавны, заискивающе издали говорили: «Ты так прекрасна! Позволь хоть раз тебя поцеловать». Она отвечала уже не бранью и угрозами, а кротко: «Оставьте меня, подите с Богом». Удивлённые, чуда отступали.

Гигантский бор сменился молодым и густым, как трава, кустарником, а из него путница выбрела к болоту, где наподобие колонн полуразрушенного греческого храма торчали седые, обросшие клювами грибов стволы без крон. На верхушке самого высокого недвижно сидело некто, спрятанное в собственные тёмно-медные крылья. Сердце Анны колко забилось от привычного живым страха, хотя существо было неблизко и вряд ли оно вздумало бы напасть.

Тропинка пропала в волнах мха, усыпанного какими-то красными ягодами, и зарослях чего-то вроде вереска, но вперёд тянулась цепочка дыр-следов, наполненных ржавой водой. Анна тяжело вздохнула, вступила в первую яму и провалилась по колено, чудом не упала, невольно вскрикнула и тут же глянула, не проснулся ли крылатый — вроде нет… Вода казалась маслянистой, была холодной, а до — вязким, как тесто.

Будто назло стёжка изгибалась, ведя прямо к насиженному трёхметровому пню. Но Анна забыла страх от усталости выдирать ноги из глубокой грязи и держать равновесие в трясине. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки от трухлявого ствола, он внимательно рассмотрела таинственное существо, собралась с духом и постучала по дереву. Оно — такое ветхое — закачалось от слабого прикосновения. Из пернатых створок показалась седая старческая темноликая лысая голова на тонкой шее с кадыком.

— Хочешь спросить о чём-то, дух зла? — негромко и неспешно произнёс болотный поселенец.

— Что со мной будет, если я поем этих ягод?

— Ты поплачешь, но идти тебе станет легче.

Анна поколебалась и сорвала с кочки несколько ягод, раздавила о нёбо, и на язык потёк солёный тёплый сок.

— Они как кровь!

— Они и есть кровь — тех людей, что были убиты, не прожив года.

Не желая того, Анна вдруг вообразила младенца, которого бросают на пол — его личико комкает боль, он кричит словно самим сердцем из раскрытого рта, ему даже голоса не хватает на всю его боль, а женщина пинает его в живот носом деревянного башмака; тельце отлетает в каменную стену, и крик обрывается. Всё будто воочию. Анне казалось, что она хватает и трясёт за горло убийцу, но то было полуистлевшее дерево. Оно глухо закряхтело, закренилось и упало во мхи, выбрызнув элеподобную влагу. Угрюмый сирин тяжело оттолкнулся, расправил четыре крыла и улетел к темнеющему впереди новому лесу.

Его предсказание исполнилось. Только на опушке, оставив болото за спиной, Анна расслышала сквозь клокотание гнева и зуд жалости, как ноют ноги. Она вытерла от слёз лицо и присела на землю, оставив ступни в тёмной сыри, которая заливала уже всю тропу сквозь чащу, как река — своё русло.

Да это и была река. Сначала вода доходила до середины бёдер, потом пришлось погрузиться по пояс, потом и грудь стало подмачивать, наконец Анна окуналась по самое горло и передвигалась, цепляясь за траву и прутики, пробившиеся по обочинам. Она хотела бы вопреки запрету выбраться — до того измаяла её эта жижа, но земли было не видно из-за кустарника, валежника, корней и стволов. Река-дорога расширялась. Её перегораживали коряги, над ней нависали упавшие деревья, зацепившиеся друг за друга. Анна обнимала их, отдыхала немного, потом подныривала или просто продолжала двигаться дальше. Но вот под огромной сосной, превратившейся в мост над бесконечной канавой, дно пропало. Анна поймала руками какие-то жёсткие пряди, виснущие с дерева, и вдруг волокна сами потянули её в сторону — туда, где ступни снова нащупали ил. Дно тут было плотней и выше. Страница перевела дух, выпустила спасительные нити, глянула, откуда же они растут — и чуть снова не провалилась от испуга: над ней сидела новая людоголовая птица — уже не старик, а старуха, и те пряди были её волосами.

— Не бойся, — сказала она, улыбаясь, — я сторожу здесь, чтоб вы не тонули. Другого спасения здесь нет. Нехорошее место. Ну, досюда и немногие доходят.

— Спасибо, — ответила Анна, овладев собой, — Мне, наверное, уже не долго осталось идти?

— Лес кончится, а там и твой берег.

— Можно я побуду с тобой немного?

— Ты хочешь о чём-то спросить?

— А ты обо всём здесь знаешь?

— Я и такие, как я, знаем обо всём, — кивнула сирена, — но мы плохо понимаем ваши вопросы, и наши ответы вас огорчают.

— Тогда расскажи мне что-нибудь так, по своему усмотрению.

— Это самая непонятная просьба.

— Прости. Не буду больше докучать.

Даже во сне в ушах Эжена не утихла поковерканная музыка, напротив — она стала громче, резче, хаотичней. Снова сошлись в поединке Ронкероль и д'Ажуда, но на этот раз португальца вытащили бездыханного из лужи крови, а разгорячённый победитель вызвал на бой любого желающего; сам себе сладко ужасаясь, Эжен выступил и не позволил маркизу сделать второго выпада, располовинив его сердце. С балкона орали трубы и сыпали чугуном барабаны. Генерал де Монриво пожелал отвоевать свою тысячу франков. Ему Эжен проколол печень — кровь была черней ваксы. Через его труп перешагнул де Марсе. «Я не хочу больше драться!» — «Тогда она навсегда останется моей!» — граф указал шпагой на Дельфину. Эжен описал своей мгновенный крест, и сначала на пол упала рука Анри, потом — голова. Дальнейшее было безроздышным кровавым сумасшествием…

Два служивых и священник вытянули его за голову и локти из горы человеческих обрубков, прижали к земле, выплеснули на него бадью воды со льдом, но ни одна капля не долетела: он окончательно проснулся.

— Утро, сударь, — сказал Марквар (Эжен глянул по сторонам и не нашёл ничего подобного — темнота, теперь уже почти безлюдная), — Пойдёмте наверх. Мы выдворили всех девиц.

— Вот скот! — ругался Сельторрен, встряхивая шинелью, — Счастье твоё, что околел!

Заставив высокого гостя встать с нар, жандарм перевернул на спину старого нищего. Тот не сразу и с каким-то глухим хрустом распрямился в спине, его согнутые ноги неестественно накренились, руки так и жались к груди, а от лица совсем ничего не осталось.

— Он умер!

— Давно уж, — равнодушно сказал Марквар, и товарищу, — Что, здесь пока оставим? В мертвецкой некуда.

— Ни в коем случае! — возразил стоящий по ту сторону решётки Бьяншон, — От него здесь такая пакость разведётся, что завтра человек тридцать заживо сгниёт, а вы не удивляйтесь, когда сляжете с грибковой пневмонией или обнаружите на месте лёгкого ушиба очаг гангрены!..

— Ладно-ладно, поняли, — проворчал Марквар, — Сейчас пойдём за носилками, только проводим господина барона наверх.

— Нет, я останусь, — сказал Эжен, — Я хочу побыть с покойным.

— А то не набылись! — скрипел Сельторрен, — Не валяли бы дурака.

Но Эжен склонился над лицом старика, наложил на него свой взгляд, словно воск будущей маски, не отпуская от себя, чтоб не тупилась скорбь, воспоминаний, как обещал спасти — и не успел, и только с честью отыграв роль вновьосиротевшего, пройдя за носилками до пещеры-морга, согласился подняться в приёмную.