Эжен дождался закрытия двери и присел на ближайший стул.

— Сударыня…

— Вы хоть понимаете, — нарочно перебила его опытная женщина, — что ваш визит меня компрометирует? Теперь все будут думать, что принимаю у себя мужчин!.. Вы спрашивали в городе, где я живу?

— Спросил у кого-то, но назвался вашим кузеном…

— Все любовники представляются кузенами!.. — Она вскочила и тут же вновь упала на свой трон, щёлкая веером.

— И все они ездят к своим дамам в обществе маленьких детей?

— А эти дети! — как вы их назвали? Кто их родители?

— Максим де Трай и Анастази де Ресто.

— Так они незаконнорожденные!?…

— Незаконно — убийство, а рождение — дело праведное…

— Пусть. Что вам угодно от меня?

— Ваша догадка абсолютно верна.

— Чтоб они — остались здесь!? Вы представляете, какие толки это вызовет!?

— Разве что глупые…

— Я понимаю, какое несчастье иметь подобных родителей, но разве трудно устроить их в какой-то пансион? Так ведь делается обычно…

— За пансион надо платить.

— Если хотите, я заплачу.

— А это не вызовет толков?

— Но вы же никому не скажете? — ?…

— А вдруг… Случайно…

— Это уже просто разбой!!..

— Если бы вы хоть на минуту вообразили, что такое эти заведения и как там обращаются с детьми, вы бы туда не отослали приблудную собаку. Начать с того, что в один пансион не принимают мальчиков и девочек; их придётся разлучить, а они совсем ещё крохи… Вы же тут живёте одна в двухэтажном доме. Чем вы занимаетесь? Читаете, гуляете, вышиваете, едите и спите! А то сидите, глядя в потолок, и вздыхаете о своей горькой судьбе, о разбитом сердце!

— Сударь!.. — со слезами крикнула Клара.

— Меня зовут Эжен! Мы не в Париже!

— Жак!!

— В прежние века все влюблённые составляли как бы братство сострадания и помогали друг другу, не боясь даже многих жертв, ведь ничему так не учит любовь, как верному служению и самоотверженности. Чем вам не сестра Анастази де Ресто?

— Она разорила и свела в могилу мужа.

— Своего, не вашего. А вы, скажи вам ваш избранник: «Полмиллиона — или я стреляюсь!» — не пошли бы на воровство?

— … Не знаю. Может быть… Наверное, мужчины правы, в глубине души не уважая женщин, ведь каждая из нас — потенциальная преступница… Мы лжём ради любви, мошенничаем, забываем последнее своё достоинство, предаём всё самое лучшее, чистое, что есть в нас, а потом удивляемся, что брошены, хотя кому нужна такая нравственная пустота…

— Вы звали, сударыня? — спросил от дверей Жак.

— Что? Нет-нет, ступайте. (- всхлип в платок — ) Конечно, я ничем не лучше… И вы…

— Я полон почтения ко всем любящим, а к женщинам — вдвойне.

— Так почему вы говорили так жестоко?

— Потому что вы вели себя как враг любви и её творений; судили, как старый мелкопоместный ханжа, уже уморивший двух дочерей в монастыре, одну — в браке, и…

— Довольно! — в лицо виконтессе точно глянул предзакатный, сумрачно-алый свет, — Ну, хорошо, допустим, я возьму этих сироток… Но я ума не приложу, что с ними делать! Я никогда не была не только матерью, но даже старшей сестрой!..

— Заботьтесь, чтоб они были сыты, здоровы и не скучали — вот и вся премудрость.

— … Мальчик ещё так мал… Ему не нужна кормилица?

— Нет. Вообще они ребята самостоятельные…

— С кем они жили прежде?

— Насколько я знаю, последнюю пару лет — с отцом.

— С Максимом де Траем!!?

— Другого у них нет.

Тут Жак дерзнул напомнить госпоже о стынущем завтраке, и она увела Эжена в свою крошечную столовую. Там они обсуждали мелкие вопросы воспитания, вспомнили некоторых парижан. Клара выслушала некоторые столичные новости, находя своего гостя великолепным рассказчиком, хотя и не совсем понимая, почему он выбирает такие известия как поимку герцогом де Ла-Рошем-Юго странного зверька, похожего на крысу, но так ловко вскарабкавшегося на осеннее-золотой клён на окраине Булонского леса, а потом вниз головой спустившегося к горстке тыквенных семечек, что даже неискушённый в биологии кавалер опознал белку, по какой-то причине начисто облысевшую; он приютил беднягу в песцовой муфте, с которой не расстаётся даже в июне (хотя это уже, мягко говоря, устаревший аксессуар), доставшийся, говорят, ему от отца вместе с тростью, якобы выточенной из мамонтова бивня, а последний раз эту белку (Базиль — так её назвали) видели в Опере: Ла-Рош-Юго напугал ею госпожу де Серизи. Дослушав о приключениях грызуна, Клара спросила, верен ли Эжен Дельфине де Нусинген. Он верен. Она вздохнула…

Вернулись дети. Эжен сказал им, что виконтесса приглашает их погостить. Оба малыша нахмурились. Они надеялись, что эта нудная особа откажется от них, и они продолжат весело жить с Эмилем, Береникой, Рафаэлем и Эженом, а в общем — сами себе предоставленные.

— Если, — вымолвил Жорж, — она будет нас бить, я дождусь, когда она уснёт, и горло ей перережу.

Виконтесса побледнела, схватилось за корсаж.

— А не дожидаясь — слабо? — шутнул Эжен.

— Она взрослая, — ответил мальчик так, будто речь шла о драконе или гоблине, с которыми рыцарство неуместно.

— Бог мой! Такой маленький — и такой испорченный ребёнок! — воскликнула Клара.

— По-моему, условие в законном направлении, разве что зашедшее далековато, — вступился Эжен, — Не обижайте — и не будете обижены. Да?… Полина. В нашем багаже есть бумага и конверты, и ты пиши мне, пожалуйста, каждую неделю. Если две недели от тебя не будет вестей или мне что-то не понравится в очередном (а я тот ещё придира), я тотчас приеду…

— С папой, — зловеще потребовала девочка.

Напуганная виконтесса уговорила Эжена переночевать и вечером, пока дети осматривали дом, ещё долго с ним беседовала. Её постигло новое, пожалуй, тяжелейшее нравственное испытание: Эжен поведал ей, что родители Полины и Жоржа снова вместе и любовь их воскресает. Он думал: «Если раззавидуется явно, заберу ребят обратно, пусть тлеет одна в своей фальшивой морали». Она: «Хороша я буду теперь, если продолжу презирать людей, смогших победить и предрассудки, и нужду, и обиду, отстоять единственную истинную ценность!» — и Эжен снова восхищался ею:

— Дорогая госпожа, если вдруг так случится, что в вашей жизни появится новое чувство…

— Ах! Зачем? Я слишком уже знаю, к чему ведёт всё это, — с безудержным жеманством отвечала Клара, изгибаясь в своём гротескном кресле.

— Если перед вами возникнет возможность счастья, ваши друзья со всей душой помогут вам его достичь, а в неудаче — утешат и…

— О чём вы! Кто они — мои друзья? Вы и Максим де Трай? Благодарю покорно!

— Наконец-то! Вон, гляди! — Джек указал вдаль — над горизонтом стояла яркая радуга, красным верхом отгоняя постылую тьму, синим нутром осеняя дневную лазурь.

Анна знала, что в земной природе такое невозможно, но эта дуга была не приятным оптическим обманом, а аркой небесных ворот. Проплывая под ней, леди-математик прикинула ширину: 30–40 метров, объём же исчислению не поддавался: великая лента с любого ракурса казалась плоской, словно проворачивалась перед глазами, она даже в зените не теряла семицветности. В новом море верхние полосы радуги сливались с зарёй, занявшей полгоризонта пурпурным и розовым туманом, а нижние уплывали в покинутую путешественниками ночь.

Проплыв ещё немного, Джек и Анна увидели берег, неприветливый и унылый, пустынно серый.

— Это — что? Это — Фит? Земля всех растений!?

— Ну, да.

Анна махнула рукой на очередное разочарование и отвернулась.

Лодка зашла в бухту, встала у неуклюжего причала, сложенного из гигантских трубчатых костей — кнехтами служили эпифазы особенно крупных, сваями воткнутых в жидкую грязь. Кроме джековой яхты, тут швартовались ещё четыре больших корабля. За причалом начинался порт из кошмарного сна: доки, подъёмные краны, решётки, вышки — всё костяное, и по всему ползают красные и чёрные муравьи — каторжники-вампиры и каторжники-люди; в глубине какие-то огромные машины мерно клюют землю носами ископаемых птицеящеров, толстыми и дырявыми. И кругом — ни пятнышка зелени.