Чтоб вымышленное щетинистое бревно не ушибло ему ноги, Эжен отскочил назад, и расстался с лесом; осталась только смертельная усталость, словно он успел распились на куски и перетаскать домой десяток-другой валежин. Ну, ничего, пройдёт…

— Как хорошо! — прошептала Дельфина, снова притягивая его к себе, — Ты можешь сейчас отнести меня на постель?

Эжен послушно взял её на руки, передвинул чуть живые ноги в нужную сторону, уложил красавицу под край покрывала.

Бедная! Хорошо — говорит… Если хорошо, чего стонать?… Но уж так принято: она позволяет себя мучить, уверенная, что доставляет мне удовольствие, а я должен делать это, чтоб она не сомневалась в моей любви… Им настолько страшно чувствовать себя нелюбимыми, ненужными, что они готовы на любое безобразие… В старину любящие защищали друг друга от вечно грозящей смерти, а теперь жизнь кажется настолько безопасной и безбольной, что все сами ищут страданий.

— Почему ты всё время молчишь? О чём ты думаешь?

— … Ты веришь, что я тебя люблю?

— Конечно, но…

— Это самое главное — чтоб ты была мной довольна.

— Я счастлива с тобой.

— … И ты… могла бы быть мне благодарной?

— О, да! Скажи же, что мне сделать для тебя.

— Ничего, только… позволь мне… уйти… Прямо сейчас.

— … Ну, что ж… Если хочешь… У тебя такой изнурённый вид…

— Так я пойду?

— Иди, — в сытом равнодушии ответила Дельфина.

— Вы прескверно выглядите, — сказал дождавшийся Феликс и прибавил, — Но это вам идёт.

Эжен отклеил плечо от стены, шагнул вперёд и подумал, что, когда создатель света раздавал кавалерам фишки, этот друг проспал, опоздал, и ему досталось самое глупое: корчить из себя филантропа.

— Баронесса позволила мне покинуть собрание, но если у вас ко мне какой-то разговор, я задержусь.

— Речь пойдёт о графе де Марсе, к которому, как мне кажется, вы несправедливы.

— Я к нему никаков.

— Я не хочу, чтоб вы считали его дурным человеком. Если в нём и есть порок, то лишь в том смысле, в каком он бывает в больном сердце. Он прежде всего очень несчастен, и вам, как… вам надо это знать: вы всё-таки… кое-чем связаны… Когда Анри был совсем ещё молод, он страстно, безумно влюбился, но — ах! — та девушка оказалась лесбиянкой…

— Кем?

— Вы не знаете? Так называют женщин, вожделеющих себе подобных…

— А что, в то время граф ещё был похож на мужчину?

— Да придержите вы свой язык!.. Сколько бы ни было лет Анри — не родилась та, что не пленилась бы им; беда была не в безответности его чувств, а в том, что его избранница уже жила на любовном содержании — у его сестры.

— Ох, да что вы заливаете! Разве так бывает?

— Жизнь полна самых странных совпадений.

— Я про двудамские романы…

— Ну, бывает же это между двумя мужчинами…

— Господь с вами!

— Он — свидетель мне.

— Что-то больше и осязаемей, чем обычная дружба?…

— Гораздо.

— Хм… Мало им этой мерзости с женщинами!.. Впрочем, может, со своим братом оно не так стыдно… И таких оригиналов тоже как-то по-особому именуют?

Феликсу стало порядком не по себе: сперва Эжен забавлял его своей неискушённостью — и вдруг вместо простодушного юнца ему предстал хладнокровный дознаватель.

— Не отвлекайте меня. Я говорю о любви и горе графа де Марсе. Узнав, что её подружка неверна ей, его сестра, герцогиня… неважно какая зарезала несчастную, после чего удалилась в монастырь…

— Помешались они все на этих монастырях.

— А Анри остался совсем один со своим разбитым сердцем. Потеря возлюбленной почти лишила его рассудка, и он никому не хотел (или не мог) раскрыться. Репутация циника, развратника, даже безбожника — всё это только следы того, чем Анри пытался избавиться от безмерных страданий… Потом (точно не знаю, как скоро) он заметил баронессу де Нусинген… Должно признать, что она необычная женщина — такая добрая, добрая и милая,… какой каждый хотел бы видеть свою мать… Ни одна другая не смогла бы хоть немного уврачевать его раны. При том я не назвал бы её мудрой, смиренной, бескорыстной и самоотверженной; она скорей вроде… пастушек из рыцарских песен… Их отношения были далеки от идиллии, но то великое инстинктивное нравственное здоровье, коим наделена госпожа де Нусинген, не могло не влиять на Анри благотворно.

— И вывод?

— Роман с такой женщиной был жизненной необходимостью для графа, спасением его души, если хотите, и ревновать к их союзу вам было бы грешно. Ведь вы и сами ищите подле неё какого-то исцеления — не отрицайте.

— Я никак не возьму в толк, почему вы столь озабочены моим отношением к де Марсе.

— Да, пожалуй, самого главного я вам и не рассказал, но здесь не место… Приходите завтра вечером ко мне домой — где-нибудь после шести, хорошо?

— Хорошо. До встречи.

— До встречи.

В эту ночь Серый Жан не успел подойти к своей новой цели и едва не упустил её навсегда.

Метель разъярилась; каждая снежина мчала в себе яд неземного холода, и налетело их так много, что ближайший фонарь было высмотреть трудно. Ветер не давал вздохнуть.

Пространство разрушилось, дороги не стало, лишь торчал из сугроба железный стебель с тускло желтеющим бутоном. В освещённом круге Эжен увяз по колено. Дыры его последних следов мгновенно затянулись. Он прислонился к столбу и почувствовал, как меркнет страх, как тоска перерождается в покой. Дельфина назвалась счастливой — и отпустила… Макс будет жить с Анастази. Родители получат деньги. А его единственное желание — оставить воздух тем, кому он слаще, уйти без горя нерасплаченности.

Вспомнил, как крапивницы, раскуклившиеся зимой на стенах и потолках в отцовском доме, с рождения черные и неподвижные, не искали выхода, не бились головами о белёный камень, а прирастали к нему лапами, траурными флагами выпускали и складывали крылья и засыхали. Он, который с первых дней владения руками и ногами искал и вызволял всех насекомых из луж и паутин, смотрел на этих обречённых и недосягаемых, усваивая их бессмысленную гордость.

Плюнув в левую ладонь, он вытянулся, взялся за фонарное древко, повис на нём; с правой сгрыз перчатку и затлевающими на морозе пальцами расстегнул все пуговицы на груди, надорвал рубашку, чтоб смерть быстрей проникла в сердце.

Прежде Анне случалось испытывать ужас только перед мужем, но, когда разбежались иденские сатиры и она осталась одна на чёрной дороге, она саму себя увидела единственным источником всех уродств, страданий и злоб земли, единственным в этом мире дьяволом. Ноги отказались её держать. Сама себя мерзкая, она всем телом своего духа грянулась о камни. Она бы хотела жизнь из себя выбросить криком, но он не получился даже громким. Корчась, давя из себя рыдания, слёзы, она не слышала ничего, кроме саднящих хрипов; изо всех сил вонзая ногти в шею, — не могла процарапать до ближайшей крови; он ударов головой о камни возникали слепящие вспышки боли, но череп не раскалывался.

Вдруг из самого сердца её отчаяния вымолилось: «Господи, услышь! Неужто в Твоём царстве не найдётся силы, чтобы уничтожить эту тварь!? Если нет в Тебе гнева, то хоть из жалости — помоги! Дай мне исчезнуть, сотри мою душу, убей!!!..».

Прижав к лицу волосы, Анна замерла, ожидая поражения. Судороги её оставили, от спины растекалась слабость. Вот и руки распались в стороны. Сквозь спутанные пряди глаза увидели низкое пустое небо и закрылись с клятвой себе, что навсегда. Подумалось: «Зачем?… Кому?… Здесь ведь никого нет — здесь ты навсегда один… Всё можно узнать, но ничего не изменишь. Останусь тут, буду играть в свою смерть и никогда ни с кем не встречусь… В сказке про Ватека кара мёртвых грешников — конец надежды, в знак чего у них воспламеняются сердца. Но это лживо. Безнадёжность поглощает сердце, как холодная вода… Спасибо, Господи, за эту пустоту и тишину, за то, что эти камни не гнушаются моим трупом…»…