«Как Эжену», — продолжили мысленно оба.

— Да, верно, наш эротический дискурс плоско брутален. Но есть альтернативы. Герой известной персидской поэмы повествует о полноценном свидании в следующих фразах: «И меня в шатёр укромный привела она. // Я поладил с ней, как с нижней — верхняя струна». Лаконично, изящно, даже информативно. Если и можно найти недостаток у этих стихов, то разве лишь в том, что они нисколько не возбуждают.

Нази звонко рассмеялась:

— Ещё! И расскажи-ка, что за китаянка?

— Не удобнее ли нам вернуться в спальню? Держись. В коллеже, где я учился, на четвёртом курсе был предмет «Сексуальное мастерство». Преподавали магистранты, разумеется, индивидуально. Наставники обоих полов выбирались из азиатов, европейцы же принимали экзамен.

— И кто оценивал тебя?

— Итальянка.

— Всё было исключительно естественно?

— На том уровне да. Сами магистранты проходили приятнейшую дисциплину вновь по усложнённой программе.

— Мог бы продолжить обучение хоть ради этого.

Нази упала на кровать, растянулась и, раскалённая хмелем, с наслаждением покатилась по холодной простыни. Одеяло было уже далеко откинуто.

— Меня там не слишком-то держали…

— Где моя одежда?

— На стуле, в объятиях моей.

— … Я спать хочу!

— Это поможет.

Серый Жан вернулся продрогшим и измученным настолько, что пошёл к сожителям.

— Я скучала по тебе, — сказала ему леди Маргарита.

— А я нет, — втиснул Люсьен перед тем как выбежать.

Граф подался было за ним, но женская рука его удержала.

Через полчаса, под наркозом любви и красоты, он заглянул и к своему злому найдёнышу. Тот сидел без света у окна и вырезал маникюрными ножницами цветы из портьеры. Увидев Жана, он вскочил, замахнулся:

— Только попробуй!..

Англичанин безмолвно отступил, и неистовый французик сам за ним погнался:

— А! Прости! Я и забыл, что уже настолько безразличен тебе, что ты даже не хочешь от меня избавиться!..

Ещё пролёт сдвоенного острия у бесстрастного лица. Граф наконец понял, каким предметом ему грозят.

— Этим ты проковырял подошвы всей моей обуви?

— Ты ещё не видел своих фраков!

— Что ж, Крысёнок при деле…

— Нет! Нет!! Я не смог… их… Рука не поднялась. Они… в моих глазах… — оборванные лепестки жизни, которой больше нет, — моей жизни! моей мечты!.. Я хочу уйти. Но не с пустыми рукам! Всё-таки ты мне обязан… Ладно, пусть, забудем о Растиньяке, то есть я забуду, ты — как хочешь. Но я выберу другую жертву, и ты прикончишь её на моих глазах!

— Назови…

— Я сказал «выберу», а не «выбрал»! Дай мне ещё время.

— Оно всё твоё.

— Не думай,… долго я уже не продержусь…

Прогнанный сквозь строй всего четыре раза, полководец очнулся почти разочарованным.

Он сидел лицом ко входу за пустым столом: флакон из-под чёрной воды уже исчез.

В чертоге хозяйничали людские подобия: гномы сгребали лопатами железные кольца, ссыпали в тачки и увозили в кузницу; валькирии раскладывали вдоль стен носилки с только что воскресшими бойцами. Раны уже зашиты, кровь остановлена, но до выздоровления не меньше месяца; все в полузабытьи, бессмысленно шевелятся, то стонут, то хрипят, то кашляют, то будто бы смеются.

Подозвал жестом девушку:

— Скажи своим и нашим, если хоть кто-то ясен умом, что нашёлся безгрешный — он не пропустил врагов.

Она радостно встрепенулась и побежала развеселить подруг. Он же посидел ещё немного и ушёл наверх, в военачальничьи покои, соседствующие с дверью в проклятый мир жизни.

Стены увешаны оружием; на двадцать кольев надето двадцать разных шлемов; доспешных нарядов и того больше. Посреди комнаты — два каменных дивана, повёрнутых друг к другу и разделённых столом — уплощенной серой глыбой, положенной на пять сталагмитов, на первый взгляд, бесформенной и неотёсанной, на самом же деле точно повторяющей рельеф поля боя в уменьшенном масштабе. Сидению повыше, покороче и пошире тронную мякоть заменяет тонкая и примятая насыпка чернозёма.

Полководец снял с себя всю одежду, даже маску, но на лицо набросил волосы, затолкнул кольчужно-цепной ком под стол, угнездился с ногами, как любят азиаты…

Выпитая чёрная вода вышла из него чистой, как из земного родника. Вскоре четыре вьюнных ростка пробили землю и принялись оплетать нагой дух. Бедный грешник не знал, бывают ли цветы на его зелёных узах, хотя бы такие скромные, как у повилики, зато без сомнения и надежды ожидал, когда у самого предкорния начнут отрастать шипы, пропитанные дурманящим соком. Всё-таки без ран и забытья никак не обойтись. Здесь тебе не Эдем…

Живой измерил бы срок этого насильственного и пустого сна девятью днями.

Наконец листья пожухли, стебли стали льняными шнурами, иглы одревенели и к полководцу вернулись чувства. «Вообрази раздетого муравья», — сказал он себе и Богу, но нашёлся и третий слушатель: на длинном диване сидела Дануше.

— Я тебе сочувствую, — произнесла она, — Ты узнаёшь меня?

Он отогнул от глаз переплетённые лианки:

— Да. Я как раз недавно вспоминал о нашей встрече. Будешь снова просить?…

— Да. Именем Анны Байрон (- выложила на стол последнюю из двух брошей — ), добывшей для тебя желанное зерно и прорастившего его в собственной крови; именем Пресвятой Матери-Богородицы, утешавшей тебя в мире спящих; именем твоей соратницы Жанны, томящейся на острове Смерти…

— Я согласен!.. Дай только собраться… Выйди. Не заждёшься.

Скоро он явился в полном стальном облачении, опоясанный мечом и в шлеме — не шлеме, а мешке, туго сотканном из проволоки и грубо продырявленном изнутри для глаз и рта: обрывки железных нитей щетинились наружу; достопамятная брошь красовалась на лбу.

— А это для тебя, попробуй, — протянул Дануше лёгкий шестопер, — Случалось в жизни бить человека?

— Однажды…

— Успешно?

— Сбила с ног…

— Хорошо.

— Так я должна пойти с тобой?

— Во-первых, сам я не найду твоего дружка: я его не видывал; во-вторых, есть условие (не мной оно придумано): из Монсальвата можно выбраться только втроём.

— Что ж, я готова.

Они сошли в нижний зал. Там мало что изменилось, только некоторые воины уже сидели на своих одрах, всё ещё бессильно свесив головы и руки, иные поднимались и валились вновь. Валькирии отмывали мечи зелёной водой. Военачальник попросил у них её, наполнил большую из двух прихваченных им фляжек.

В поле перед цитаделью было пусто и пасмурно.

— Пойдём туда, — безликий указал налево вдоль стены.

— Далеко тут?

— Посуди сама: увидим издали мост, минуем его на полсотни шагов, повернём вверх, заглянем в скотный край, и это будет половина пути. Монсальват стоит с обратной стороны Валхаллы. Он почти так же велик…

— И многолюден?

— Давай сосредоточимся на цели, пока Дух Правды наполняет нас нескупо: там Ему почти нет места. Как зовут того, кого мы ищем?

— Ротгер фон дер Лангенкампф.

— Откуда он?

— Из-под Кёльна.

— Каков собой? Сколько прожил?

— Ему было, наверное, лет двадцать пять — двадцать семь. Ростом высок, волосы цвета дубовой коры, и глаза как молодые жёлуди… Не знаю, что ещё сказать.

— А умер как?

— Секирой зарубили…

— У. Не тужи. Такие ли бывают смерти! К тому же здесь он просто спит, и мы вот-вот его разбудим.

— … Расскажи о тех, с кем нам придётся драться.

— Это пугала — не люди, не демоны, а так, личины страхов. Три главных: слабость, сиротство, вина. Когда они захватывают дух целиком, он попадает в ту тюрьму и погружается в бессрочный сон.

— Ты часто там бывал?

— Двенадцать раз. Впервые — чтобы вытащить Жанну. Мне помогала воительница с дальнего востока. Потом сама Жанна ходила со мной.

— Участие женщины обязательно?

— Да. Иногда хоть пять, хоть десять мужчин — это всё-таки полчеловека.