Эжена увели и водворили на диван, где он в двух словах повторил свои намерения; потом, прикрыв глаза, добавил:

— Возможно, вам придётся без меня заняться этим.

— Не, без тебя мы ни фига не справимся, — ответил журналист, — Давай уж выздоравливай.

— Доктор не заходил? — спросил Макс, собирающий на стол и на поднос.

— Какой ещё доктор? Этот!? - взбурлил Эмиль.

— Вам надо знать кое-что о Бьяншоне, — собравшись с силами, начал Эжен, — он один вместе со мной ухаживал за умирающим Господином Горио, и Свои последние слова Отец обратил к нам двоим; «Мои ангелы», — сказал Он — мне и Орасу.

— Ну, это меняет дело, — громко и быстро смирился Эмиль.

Почти тотчас в дверь постучал лёгкий на помине. Его встретили радушней, чем он ожидал, Эмиль вынул его руку из кармана, чтоб пожать под возглас: «Привет, дружище!». Опешивший Орас не пробовал сопротивляться, только огляделся, и с обеих сторон увидел улыбки.

— Ты уж прости, что я вчера затравил ту байку про Люсьена, — продолжил Эмиль, — Честное слово, мне только хотелось отвлечь ребят от неприятностей.

— Как там дети? — спросил Макс, морщась от непривычки к фамильярности.

— Ничего. О! чуть не забыл! — Эмиль вытащил из-за пазухи сложенную газету, а из неё — шестиконечную бумажную снежинку, тонко-ажурную, идеально симметричную, — Жорж вырезал её для тебя, Эжен. Держи. Чего? — повернулся к нарочито тяжело вздохнувшему Орасу.

— Мои друзья, талантливые литераторы, пишут на жалких клочках, на промокашках, на одноразовых салфетках, а вы переводите чистую бумагу в стружку!..

— Снежинки — не стружка, — возразил неустыдимый Эмиль, — Это работа небожителей! Но если надо, я могу раздобыть вам хоть целую пачку, хоть две! У нас в редакции её горы.

— Я не могу это принять, — застеснялся Орас, словно ему предлагали виллу в Фонтенбло.

— Да ладно! Ты же ведь натырил в своей больнице лекарств Эжену!

— Чтоо!?

— Неет!!?… Так чего ты припёрся воще?

— Поговорить, — ответил за доктора Эжен.

Эмиль прожужжал что-то, взял в одну руку максов портсигар, в другую — круассан и вышел на лестничную площадку; Макс удалился в спальню.

— Нам надо помириться, Орас. Извини, если чем обидел. Не сердись на Эмиля. Не оставляй Макса и Нази. Ты им всем очень понадобишься.

— Я, конечно, но… Нет, так нельзя! Я разыщу лекарства! Ты не должен умирать! Ты!.. Подожди. Я скоро!..

И медик выскочил, чуть с ног не сбив подслушивавшего Эмиля.

— Лоб не болит?

— Нет.

— Хочешь что-нибудь ещё покушать? Что купить к обеду?

— Всё равно.

— Какую-нибудь книгу?…

— Нет, не надо.

— Может, рукоделье?

— Нет. Я не умею ничего.

— … Чем же ты занималась в монастыре?

— Мыла полы, посуду, окна.

— Ты устала.

— Нет. Это не трудно.

Анастази повернулась дальше к печке, почти легла на живот и натянула одеяло на голову.

Макс не мог понять, к чему всё идет, и решил не тратить лишних сил, своих и её.

Эмиль пришпиливал снежинку к спинке дивана, чтоб висела на самом виду, и говорил:

— Само собой, какие могут быть в Больнице Милосердия лекарства! Ничего! Береникины травы хоть кого поставят на ноги.

Эженова температура нарастала с каждой минутой, к полудню задержалась под самым тридцатьдевятым потолком. Глаза больного, тускло-аметистовые, приоткрывались только изредка; руки не дотягивались друг до дружки на груди. Он отказывался пить; о самочувствии шёпотом жаловался, как о безвыходном безумии:

— Туловище вздулось, оно громадное! но плосковатое… и твёрдое; а сердце в нём, как шмель в пустой железной бочке из под дёгтя,… закупоренной! ногам конца нет, не понимаю, что они такое! руки! маленькие! тоньше рыбьих рёбер, сломанных!.. не разгибаются!.. лицо зачерепело,… словно кость наружу!..

Деятельный Эмиль пожимал и соединял его ладони:

— Да вот они, твои руки — и двигаются, и не меньше обычного. И ничего из обозримого у тебя не распухло.

К сумеркам Орас принёс три пакетика хинина. Макс обмакнул ложку в мёд, осыпал порошком и без спроса сунул Эжену в рот. Больной замотал головой, его лицо стало как сжатый кулак; потом он резко широко раскрыл глаза, показавшиеся совершенно чёрными, и закричал, ни на кого не смотря:

— Вы извести меня хотите что ли!? Не нужны мне ваши снадобья! От них только хуже!.. Разве вы знаете, что со мной!? Вы ничего не понимаете!..

Лекарство всё же пригодилось — у Анастази к ночи тоже начался жар — Макс с порога спальни почувствовал, как нездорово горячеет её тело. Она безропотно проглотила порошок, запила горячим сладким отваром и спряталась под одеялом до утра.

Друзья хотели бы остаться с Максом и его страдальцами, но им и работать было нужно, и места тут не находилось. Макс сам нигде не мог прикорнуть. Он дремал, сидя за столом, поминутно поднимая голову с раскрытой медицинской энциклопедии прошлого века, толстой и вздорной.

— Мясо! Мясо! — полувнятно застонал Эжен в первом часу. Он ощущал себя лежащим в саркофаге-шалаше, сделанном из кровавых рёбер, похожих на говяжьи, но крупнее; темно и душно, всюду драная, багровая, мерзко сочащаяся свежеумерщвлённая плоть. Кошмар прогрессировал: собственное существо Эженка как будто стало уменьшаться, а замуровавшая его туша — расти, и пустота между ним и той тошнотворной материей была ещё душней и страшней.

Держащий руку на его лбе, Макс всеми усилиями души старался понять, что творится по ту сторону мозгового вещества. И — если можно считывать мысли, почему нельзя подглядывать сны? — у него получилось. Ужаса того же он не испытал, постиг лишь содержание бреда: сырое мясо на костях как эмпирическая универсалия и чёрный вакуум расширяющегося вокруг пространства как её неутешительная полярность; боль или ничто как формула существования.

— Эжен, — Макс воспользовался обретённой властью, — Смотри сюда, — он вытянул булавку из гобелена и заставил снежинку плавно поворачиваться в воздухе над головой больного, — Вот, что ещё есть, — сказал легко и нежно, словно голосом самого этого чуда, — Смотри на неё.

И Эжен, пока хватало сил, держался глазами за хрупкий бело-розовый цветок-скелет, порхающий, последний из всего, что есть во вселенной, на самой её границе.

К рассвету он не подавал почти никаких признаков болезни и жизни.

Макс в отчаянии принимался изучать вчерашние чертежи и расчеты, думал: неужели он так и уйдёт!? Надежды были только на Анастази и на Эмиля, но она молчала, а он не приходил.

Пришёл Орас. Выслушал, как прошла ночь, осмотрел Эжена и проговорил понуро:

— Не все симптомы пока на лицо, но это, скорей всего, тиф… И кризис ещё впереди… Вам надо остерегаться инфекции. Его бельё… лучше уничтожать. Мойте чаще руки, не сидите рядом без необходимости, не прикасайтесь кожа к коже.

— Я знаю.

— Откуда?… Прощайте.

— Тиф… По-гречески — туман. По-германски — глубоко… А почему так называют хворь? — забормотал Эжен, как только Орас ушёл.

— Из-за бреда.

— А. Na ja, — и снова забылся.

— Она ведь не железная? — сказал больной, глядя на снежинку и приподнимая к ней едваупрвляемую руку. Приближался полдень. Макс поднял голову с локтей:

— Что?

— Старики говорят, что умирать надо с оружием, но,… — обвёл комнату несвоим, мутно-тёмным взором, — вот здесь… я не вижу ни одного предмета, которым нельзя было бы убить,… — и улыбнулся как-то удивлённо или жалобно, зашевелился, но сразу изнемог.

— Оружие, — ответил Макс, подходя и поддвигая за собой стул, — это не то, чем убиваешь, а то, что любишь. Это — делает нас сильней.

— Да, — глаза Эжена, к радости собрата, процветились, — Верно… Знаешь, что я понял этой ночью? Я придумал, как измерить Космос.

— Есть мнение, что он бесконечен.