— … Я её туда не клал. Я вообще не знаю, откуда она взялась. Наверное, это Эмиль её там забыл… А и что тут опасного? Сырости там, вроде, нет; мышей я там не встречал…

— Но… это же дикость! Такая глубокая, трагическая притча о борьбе человека с дьявольским роком — в отхожем месте! Гротеск! Абсурд!

Эжен смутился; для всевооружённых оправданий он слишком недавно проснулся, но попытку предпринял:

— Ну, а где ей быть?… Под подушкой? — У меня и так кошмары… На столе? — последний аппетит испортишь. Может, книга сама по себе и недурна, но герой в ней — оставляет желать. По-моему, если уж тебя тянет только к разрушению, — разрушай то, что этого заслуживает!

— Но кто различит в этом мире то, что следует беречь, и то, что нужно уничтожить?

— Вот только не надо мне с утра мозги утюжить! Любая собака отличает зло от добра, — встал на ноги, — Вопрос: что должна сделать дама, видящая, как какой-то хрен с бугра уваливается на её родную клумбу и говорит, что это только начало? Ответ: вызвать стражу.

— Но если она влюблена в него?

— Нанесение урона подвластному существу испокон веков считалось тягчайшим оскорблением его хозяину. Известны случаи, когда одно дурное слово в адрес лошади становилось причиной дуэли; в XVI веке за случайное убийство ручной лани жена угробила мужа; не так давно на Корсике раненое ухо коня привело к смертельной вражде двух семей; в «Энеиде», помнится, два народа развязали войну из-за подстреленного оленя. Цветы также могут считаться существами, принадлежащими кому-то, и только явный враг осмелится сознательно их растоптать. Врага можно любить: он спасает от скуки, помогает стать сильней, заставляет думать о правде и неправде; его можно даже пощадить, обезвреженного, но нельзя же потакать ему в злодеяниях! Такая любовь множит скверну и грех!

Рафаэль подавленно умолк, а Эжен ещё сказал ему внушительно:

— Кстати, не вздумайте бить моих тараканов.

Разжевав несколько гранул зубного порошка, потерев подмышками сухим обмылком, причесавшись щёткой для одежды, он быстро оделся, вышел на улицу через чёрных вход, по пути извлёк из почтового ящика (никогда — без дрожи) розовый конверт; на крыльце, под серыми тучками, вроде тех, что окружают Сикстинскую Мадонну, распечатал — ему слали пригласительный билет на бал, назначенный на шестое декабря; на изнанке отогнутого бумажного треугольника было написано: «Я так несчастна!!!», ниже жалобилась маленькая вялая ромашка, по-детски нарисованная тушью.

«Сколько ж раз надо получить от неба по носу, чтоб отучиться от кичбы и осуждения других? — сокрушился адресат, пряча конверт подальше от сердца, — Цветам не нужен адвокат-заступник; им — Макс говорил — и всем — нужна любовь… Вот это, там, щемятина, слёзы… Скорее сделать что-нибудь!».

Эжен нашёл цветочный магазин и скрылся в нём на полчаса. Первые десять минут он одолевал стыд и желание убежать; перетерпев, обошёл все полки, все кадки, ряды ваз с розами, лилиями и такими цветами, в названиях которых он не был уверен, спросил у продавца про гиацинты; оказалось, что они бывают только с февраля; порылся в карманах — на хороший букет едва ли хватит… Вдруг заметил нечто странное — торчащий из горшка с землёй огурец с полудюймовыми шипами во все стороны и в веночке белых цветов, вроде майской лесной кислицы, только жёстче и мельче. «Это кактус, представитель американской пустынной флоры,» — отрекомендовал продавец. Эжен очаровался, вытряс на прилавок всё до су. Кактус он взял себе, для Дельфины же купил маленький белый конверт, прокол себе палец естественной иголкой, поставил гемодактилическую печать под язык конверта, прилепил на кровь самый красивый цветок, отщипнутый с макушки кактуса, запечатал имевшимся при магазине зелёным сургучом и попросил отправить по такому-то адресу. Кактус накрыли от мороза парусиновым колпаком и отпустили с покупателем.

«Вот такие надо на клумбы — попробуй сомни! Ещё можно вывести декоративную крапиву, розы тоже хороши (что-то у этой Исидоры их не было)… И чего я опять! как бы самого не затолкали в терновник…». Пораздумав у тропической витрины, Эжен отправился к Максу — порадовать приглашением, напомнить об Анастази, ну, и денег взять.

Макса в то утро разбудил Дервиль, сам поднятый за полночь с постели Гобсеком…

Беспутный граф предстал перед честным стряпчим в одном халате нараспашку. Оба были ошарашены: Дервиль не ожидал увидеть Макса голым, Макс вообще не понимал, откуда взялся этот тип, правда, он вскоре вспомнил о затеях Эжена и как ни в чём не бывало пригласил гостя к столу, позвал и представил детей; уже намазывая маслом хлеб для завтрака, завёл разговор о возможности приобрести бесхозный особняк в Латинском квартале, некогда известный как пансион мадам Воке. Максу видел, что Дервиль ждёт от него подвоха, и это его раздражало. Он стал спрашивать малышей, как им спалось, не напугал ли их вчера тот старик. Неловкость набухала, но вот явился Эжен со своим зелёным другом. Он зычно разздоровался со всеми, поставил на стол кактус, сдёрнул, как фокусник, с него чехол и пустился объяснять, что натолкнуло его на эту покупку, между делом бросил Максу открытку от Нусингенов, вызывающе сказал: «Поздравь меня и себя», подмигнул Полине и Жоржу, не удержался от новых шутоватых инвектив против Мельмота, затем осыпал просьбами Дервиля, заручился, признал, что стащил «Корсара»: «Мне ужасно хотелось прочитать эту поэму! Я сегодня же верну, только она у меня дома. Пойдёмте сейчас. И, пожалуйста, скажите господину Гобсеку, что я не имел дурных умыслов. Я просто поклонник этого поэта, меня к нему как магнитом тянет, и всякий, кто имеет такие вещи, по-моему, достоин безмерного почтения!».

У Дервиля на день были запланированы не только посиделки в обществе прожигателей жизни и поиски похищенной книги, поэтому он поторопил Эжена. Они вернулись на д'Артуа, где стряпчий получил «Корсара», потом расстались, успев обо многом деловом переговорить.

Машущая вслед полезному человеку рука Эжена вдруг отяжелела и упала. Сердце его глотнуло какой-то отравы. Он хватился кактуса, выскочил, как сумасшедший, на проезжую дорогу, чуть не врезался в катящий экипаж, напал на следующий, вцепившись в шлею, прижался к боку вставшей лошади. Извозчик закричал на него, замахнулся кнутом, но оробел, глянув в лицо, спрыгнул с козел, спросил, не нужна ли какая-нибудь помощь. Незлой человечий голос вернул Эжену рассудок, и дело кончилось миром…

Макс дождался побратима к полдню.

— Ты, — сказал, наливаю ему чаю, — вижу, напуган. Мне тоже неспокойно. Но я сдержу своё слово. Мне придётся отъехать уже завтра: путь неблизкий (под Дижон), и всё это ведь устроить не просто, так что тебе придётся собираться на бал самому, что огорчает, ибо как денди ты почти безнадёжен. Какой-то вкус у тебя есть, кажется, но чувство меры… Кто был твой портной?

— Штауб. А почему был?

— Отныне тебя обшивает Мануэль Инкерман, и мы отправимся к нему немедленно.

— Я возьму с собой кактус.

Макс тихо засмеялся суровости голоса Эжена, подумал: «Да, вкус…» и медленно глубоко кивнул.

Новый портной был не стар, не толст, не лыс, не сутул, не бледен; у него было три уса, маленькие уши торчали из-за аккуратных расклешённых бачек; волосы он стриг коротко, кадык прятал под широким голубым платком — бант свисал ниже рёбер поверх складчатой блузы, в которой обычно воображают живописцев. Эжен нашёл его вид нелепым: ему не нравились цирюльные орнаменты на лице; сам он либо не брился вовсе, либо соскабливал всё начисто, щадя лишь свои прекрасные брови. Впрочем, он был до того на нервах, что закатанные рукава могли его взбесить… Макс не растянул приветствие дольше необходимого, подманил Эжена и препоручил его Инекерману, а сам вышел из салона.

((Он считал, что, оставшись без прикрытия, Эжен вряд ли отважится на какую-нибудь дичь.))

Для обмерки Эжену переодеться в эластичную рубашку, тонкую, предоставляющую глазу и ряды межреберных борозд, и углы таза, и яму вместо живота.

— Какого же рода костюм вам нужен? — выговорил портной.