Я сказала в ответ, что полностью согласна с ним, и призналась в любви к Британскому музею. Уилбор поведал мне об увлечении культурой гуанчей и о своей мечте – восстановить их забытый ныне язык. Он продемонстрировал, как, по его мнению, могли говорить гуанчи, издав серию звуков, в которой забавный свист сочетался со странными шумами. Я выждала какое-то время, пока он развлекался, а затем повернула разговор в сторону, которая интересовала меня в первую очередь.

– Надеюсь, мистеру Мэйби завтра станет лучше, – сказала я. – На него, похоже, сильно подействовали мои слова о пещере гуанчей – той, что около пляжа Мартианес. Я была там сегодня.

Профессор Уилбор нахмурился.

– Ах вот в чем дело. Понятно, – сказал он, поглаживая бороду. – Очевидно, вы заговорили с ним о трупе, который мы нашли в пещере?

– Да, я спросила его об этом. Боюсь, это было бесцеремонно с моей стороны. Наверное, зря я затронула эту тему. Мне очень жаль.

– Но вы же не знали… – произнес он рассудительно.

– Чего не знала?

Уилбор потупился и, казалось, не нашелся с ответом.

– Профессор, что все это значит?

Он растерянно молчал, затем выпалил, сердясь на самого себя:

– Вот черт, я же не должен был говорить об этом. – Его большие крыжовенные глаза покраснели. – Ну кто дергал меня, дурака, за язык?

– Я дергала, так что вы напрасно вините себя.

– Мэйби первым обнаружил тело, и это очень сильно на него подействовало, – сказал профессор, нервно ломая пальцы.

– Действительно, найти мертвого человека в таком состоянии – это, должно быть, страшно, – согласилась я.

– Так вы знаете, что его пытались мумифицировать?

– Да. Ужасно. Представляю, вам-то каково было увидеть подобное.

– Это было настоящим ударом. Произошло это рано утром. Перед этим мы несколько недель работали в другой пещере неподалеку. Нашли кучку черепов гуанчей, кости, осколки доисторической керамики и решили перейти в эту пещеру рядом с Мартианесом. Мэйби вошел первым. У него был фонарь, и когда луч осветил то, что лежало на земле, он отшатнулся и был так потрясен, что согнулся пополам. Я решил, что его тошнит. Он жестом пригласил меня взглянуть на находку. Я подошел ближе и увидел это. Наверное, нельзя это так называть – все-таки это был человек, хоть и мертвый. Я до конца дней буду помнить выражение его лица. Многие воспринимают мумии как искусственные неодушевленные предметы. Но археолог должен помнить, что они были когда-то людьми и дышали, как и мы с вами. Однако простите, меня унесло в сторону.

– Нет-нет, я думаю, это чрезвычайно важно. А что именно вы увидели?

– Жуткую гримасу на лице, какую даже трудно вообразить. Словно он все еще чувствовал боль, сковавшую его, когда на него напали, и тот, кто хотел мумифицировать его, навсегда запечатлел ужас, охвативший беднягу в миг смерти.

– Какой кошмар! Кто способен совершить такое?

Профессор помолчал.

– Не могу представить себе. И будто этого было мало… Бедный Руперт.

– Что же еще?

– Кожу убитого покрывало клейкое темное вещество. Сначала мы приняли его за кровь, но позже выяснилось, что это сок драконова дерева. На воздухе этот сок краснеет и выглядит точь-в-точь как кровь. Вы знаете, конечно, что гуанчи использовали его для мумифицирования, но не наносили на кожу.

– Понятно.

– Разумеется, мы оба были потрясены. Но когда я более-менее пришел в себя, то увидел, что Руперт все еще лежит на земле, стонет и плачет; его даже рвало. Это был настоящий припадок. Ему не раз приходилось видеть мертвецов, и я понял: тут что-то особенное, что-то личное. – Профессор прокашлялся и выпил воды. – Я не сразу понял, в чем дело, потому что не узнал мертвого. Но Руперт-то узнал его с первого взгляда – ведь Дуглас Грин был его братом.

– Как братом? Ничего не понимаю. То-то ему стало плохо, когда я заговорила об этом. Ужасная бестактность. – Я почувствовала, как краска заливает мое лицо и шею.

– Ну, вы же не знали – и не должны были знать, – сказал Уилбор. – Точнее, они были братьями только по отцу, а матери у них разные. Их отец, Патрик Мэйби, был ботаником. Лет тридцать назад он приезжал на Тенерифе изучать местную флору, а заодно и фауну и встретил здесь красавицу-испанку Франческу. Плодом их любви, так и не узаконенной браком, стал мальчик, Дуглас. Мать его умерла во время родов, и решили, что будет лучше, если Дугласа воспитает мать Франчески вместе с ее дочерьми. Патрик вернулся в Англию, где женился на девушке из знатной девонширской семьи. Кажется, ее звали Люсинда. Спустя несколько лет у них родился сын Руперт. Патрик посылал деньги семье бывшей любовницы, а когда Дуглас вырос, оплатил его обучение в католическом пансионе на севере Англии. Таким образом, братья росли, не зная о существовании друг друга.

– Но подождите, как же… – Вопросы метались у меня в голове, словно пули в замкнутом бронированном пространстве. Я вспомнила, что говорил Дэвисон о реакции родителей Дугласа, когда он сообщил им о гибели сына. Мне тогда показалось странным, что мать стоически перенесла известие, в то время как у отца был нервный коллапс. Теперь причина прояснилась. – Но почему у них разные фамилии: один Грин, а другой Мэйби?

– Это просто. Испанская фамилия матери Дугласа – Верде, и когда мальчика отдавали в пансион, то сочли за лучшее выдать его за англичанина и перевели фамилию на английский[14].

– И вы говорите, что братья ничего не знали друг о друге?

– Да, не имели представления. Дугласу сказали, что его отец был англичанином и утонул, купаясь возле пляжа Мартианес; им якобы была выделена сумма на образование сына. О Патрике Мэйби и его связи с Франческой на Тенерифе знали только ее мать и сестры. После смерти сеньоры Верде ее дочери, кажется, переехали в Испанию.

– Но братья все-таки встретились?

Профессор Уилбор достал носовой платок из нагрудного кармана и вытер вспотевшее лицо. Выглядел он так, будто очнулся от странного сна.

– Ох, я и так уже слишком разговорился – словно старая сплетница, – ответил он. – Зачем я рассказываю вам все это?

– Так ведь… – начала я, но меня прервали вернувшиеся к столу Гай Тревельян и Хелен Харт.

Танец вернул их к жизни, они смеялись. Гай спросил профессора, что тот предпочитает: коньяк или ликер, и они стали оживленно обсуждать горные породы, всевозможные отложения в них и тому подобные вещи.

– Чтоб этому Винниату с его идиотскими вопросами! – сказала Хелен. Она жестом предложила мне сесть ближе и поговорить. – Это просто свинство, вы согласны?

Подавив в себе досаду по поводу их с Гаем возвращения как раз в тот момент, когда Уилбор собирался сообщить что-то важное, я попросила Хелен уточнить, что она имеет в виду.

– Я уверена, вам по горло хватило неприятностей в прошлом году, когда вы исчезли, а по вашим следам кинулась свора газетчиков, словно охотничьи собаки за лисой. И меньше всего, я думаю, вам хочется отвечать на вопросы об этом.

– Да, это и впрямь действовало на нервы, – ответила я, чувствуя, что краснею. – Это одна из причин, почему я приехала сюда. Хотелось отдохнуть от всего.

– А сейчас вас это не угнетает? – спросила Хелен, наклонив голову набок; ее белокурые волосы спадали на лицо. Посмотрев на меня проницательно, она продолжила: – Сегодня за столом Винниат сказал что-то, страшно расстроившее Гая. Вы, случайно, не слышали, что именно?

– Боюсь, нет. Я разговаривала с миссис Брендел.

– Он, мерзавец, не хочет мне говорить – наверное, чтобы не огорчать, – сказала она, глядя на Гая с ласковой усмешкой. Затем, понизив голос, добавила: – Наверное, Винниат ввернул что-нибудь насчет Джины.

– Ничего удивительного, если это расстроило Гая. А почему бы вам не спросить самого Винниата?

– Он вроде бы пошел в номер – наверняка чтобы записать все «для потомков». – Она так похоже изобразила напыщенность Винниата, что я улыбнулась.