Литмир - Электронная Библиотека
A
A

«Иконы!» — удивился он. Ему приходилось их видеть лишь в музеях.

За печкой умывался дедушка Филимон, фыркая и покряхтывая от удовольствия.

Колька мылся плохо: болело искусанное лицо. Ужинал он тоже без охоты. Похлебал из одной миски с дедушкой простокваши, а к соленым хариусам и к яичнице не притронулся — мучила жажда. Зато чай с леденцами пил с наслаждением.

Бабушка провела Кольку в соседнюю комнату, уложила в постель:

— Спи с богом. В этой кроватке наш Витенька спал… Она всхлипнула, подоткнула Кольке под ноги одеяло и, неслышно ступая, вышла.

Добытчик

Колька и дома не пользовался таким вниманием. Открыл глаза — над ним бабушка Дуня, ласковая, сияющая.

— Проснулся, Николашенька? Личико-то опухло. Может, маслицем смажем?

Только он умылся, бабушка тут как тут, с полотенцем. Не успел Колька причесаться, ласковый голос зовет:

— Николашенька, беги-тко, с пылу, с жару, горяченьких…

Бабушка Дуня ставит перед ним тарелку пышных, румяных оладушек, влюбленно смотрит, как он с ними расправляется, пододвигает блюдечки с топленым маслом, с янтарным, прозрачным медом:

— Кушай, кушай на здоровье. В дороге, видать, уморился, дитятко…

Когда Колька вышел во двор, его распирало довольство. Чудом красоты показалась ему огромная свинья, блаженно развалившаяся на земле. Возле ее розового живота визжали и хрюкали прехорошенькие поросята. Малыши дрались и ссорились из-за сосков.

Двор был просторный и чистый, почти сплошь выложенный серым плитняком.

Под навесом дедушка Филимон обтесывал топором деревянные вилы-тройчатки. Собаки внимательно наблюдали за работой хозяина. Серая лежала на брюхе, положив морду на вытянутые лапы, черная сидела с высунутым языком и тяжело дышала.

Кольке псы вовсе не обрадовались. Волкообразный угрожающе зарычал, черный захлопнул пасть и недобро сверкнул глазами.

— Венера, я тебя, вреднюга!.. — пригрозил Филимон Митрофанович. — Погладь, Коля, познакомься, а то и во двор одного не пустят.

Колька протянул руку к серой собаке, но погладить не решился — светло-коричневые глаза, полные лукавства и злобы, предупреждали: «Только прикоснись!»

— Ничего не поделаешь, придется задабривать, — сказал дедушка. — Попроси, Коля, у бабушки хлебца.

Колька моментально выполнил поручение.

— Смотри — и ты, Венера, и ты, Горюй, — подозвал дедушка собак. — Это ваш второй хозяин… Корми, Коля.

На хлеб собаки поглядывали с вожделением, но не трогали.

— Берите, — разрешил дедушка. — Берите. Не чужой угощает.

Венера первый кусок приняла недоверчиво. Однако злые огоньки из ее глаз пропали. Черный, страшный на вид Горюй оказался более покладистым и простодушным. Кусок хлеба провалился в его горло нежеваным, только зубы клацнули.

«Второй хозяин» много перевел хлеба, налаживая дружбу с собаками. Наконец Горюй стал повиливать хвостом, а сердитая и недоверчивая Венера, выгнув гибкую спину, потерлась о Колькину ногу.

— Собаки надежные. Цены им нет, — похвалился Филимон Митрофанович. — За соболем, за белкой идут. А лучших охотников на крупного зверя в Бобылихе и не сыщешь.

— А медведи тут есть? — спросил Колька.

— Где им и быть, как не здесь. На то и тайга. Порой не хочешь, а встречаешься с хозяином. Недавно я видел одного за рекой. Идет, переваливается, будто калека. На деле умен Михаил Иваныч, хитер, догадлив, быстр, как пуля. Когда, подраненный, уходит в чащобу, лучше попустись. Собаки в такой момент боятся его преследовать. Иной сделает круг, да и схоронится недалеко от прежнего следа, стережет…

Сам похожий на медведя, могучий и сутулый, дедушка говорил так просто, словно охота на медведя — обычное дело, как, скажем, обтесывание березовых тройчаток.

Колька забросал деда вопросами о пушном промысле, о сроках охоты, поинтересовался, велик ли охотничий участок.

— Участок? — Дедушкино лицо осветила улыбка. — Кто ее, матушку тайгу, столбил? Меряла баба клюкой, да махнула рукой! Мой считается верст тридцать в длину и верст двадцать в ширину. Дальше есть чащобы, куда, возможно, и человек не пробирался. Охотники жмутся поближе к речкам, не рискуют дебри навещать.

Надобности нету. А так — пожалуйста, было бы желание… Так-то вот, внучок. Тайга не река. Это речные участки отмеряны точно…

Наговорившись вдоволь с дедушкой, Колька отправился на улицу.

По деревне бродили одни четвероногие, людей не было. Только из одной калитки выскочил босоногий малыш, остановился на краю крутого спуска к озерку, сел на землю и начал съезжать вниз, отталкиваясь руками, очевидно решив, что таким образом спускаться с берега быстрее и безопаснее.

Бобылиха была невелика. Не сходя с места, Колька пересчитал дворы: восемнадцать. Присмотревшись, он заметил на берегу озерка, которому скорей подходило бы называться лужей, одинокую фигурку. Рыбак упорно выстаивал время, дергал и вновь закидывал удочку. Возле него замер малыш, так искусно спустившийся с горки.

Туда Колька прежде всего и направился.

— Здорово живем! — сказал он, подражая местному говору.

Рыбак оглянулся, но ни слова не ответил на Колькино приветствие. Это был сын Маруси Бобылевой, встретивший их вчера вечером.

Сегодня он преобразился. Умыт, в новенькой голубой майке, в широких и длинных трикотажных штанишках. Поражало сходство малыша с Марусей. Такие же большие черные глаза, светлые волосы…

— Клюет? — солидно, как полагается старшему, спросил Колька.

— Отстань! — проворчал мальчуган, не отрывая глаз от поплавка.

Счастье ему не улыбалось. Он сменил червяка.

— Наживи пожирнее, — посоветовал Колька и полез в консервную банку.

— Не трожь! — прикрикнул маленький Бобылев. — Сказано: отцепись — значит, отцепись. Не до тебя мне… Наловлю карасей — варево Варнаку излажу.

Кольку обидел тон парнишки. Но затевать ссору в первый день не хотелось. Не хотелось и уходить. И Колька, пропустив мимо ушей оскорбительные слова, продолжал миролюбиво:

— Не понимаю, что взъелся? Лучше скажи, как тебя зовут?

— Зовут зовутком, величают обутком.

— Его Володькой зовут, а меня Степанком, — вмешался малыш.

Володька неодобрительно глянул на Степанка за непрошеное вмешательство, сердито рванул удилище. Леса натянулась и с тихим стоном лопнула.

— За корягу задел… Из-за тебя! — взъярился по-настоящему парнишка и шагнул к Кольке. Его черные глаза метали молнии. — Свистну удилишком! Узнаешь, как соваться куда не след!

Володька не доходил Кольке и до плеча. Его угроза выглядела смешной и нелепой. Но Степанко предусмотрительно отбежал в сторону, ожидая, что же в конце концов произойдет.

— Из-за лески и драться, — с укоризной, по-взрослому, проговорил Колька. — Если надо, я тебе десяток крючков подарю и лесу дам фабричную. Я их много привез.

— Знаем мы вас! Сладко поете! — не сдавался Володька.

— Думаешь, обманываю? Честно говорю. Пойдем — не ошибешься.

Володькин пыл ослаб. Он кинул на траву удилище:

— Ты нестеровский внук? Мамка сказывала. Вечор я тебя видел… Последний крючок я загубил, и суровых ниток на леску дедка больше не даст, — вздохнул мальчуган. — И ты не дашь лесу. Дразнишь тока, а сам хлопаешь, врешь…

— Не веришь, не надо, — сказал Колька, собираясь уходить.

— Осердился? Эй, не серчай! — Володька подхватил ведерко с небогатым уловом, банку с червями. — Погоди. Я в одночасье.

Через несколько минут он возвратился, тяжело дыша и поддергивая на ходу сползающие штаны.

Мимо них промчался на велосипеде краснощекий парень в шелковой коричневой тенниске и серой кепке. Не доезжая нескольких метров, он заложил за спину руки, отпустив руль. Потом, приподняв кепку и, будто не замечая Кольку, прокричал насмешливо:

— Знатному добытчику наше с кисточкой!

— Сашка Кочкин… Меня дразнит. Заносится, холера, — с ненавистью выдавил Володька. — С утра до вечера гоняет на велосипеде. Тем и занят. Живут, как в раю, ничем не брезгают, чтобы нажиться. Ихний Ванька председателем артели был, да проворовался. Мы с дедкой с ними воюем…

35
{"b":"652574","o":1}