Загри перебежал по мостику ручей, свернул на тропинку, ведущую к правому холму. Пес даже не оглянулся на хозяина: настолько был уверен, что путь их лежит сюда.

Они поднялись на холм и очутились на Приречной улице.

При появлении Мишки и Загри тихая улица огласилась громким лаем. Из ближних дворов, с другого края деревни на них устремились рыжие, серые, черные псы. Рычащая оскаленная стая неслась на них.

У Мишки всегда замирало сердце, когда они с Загри появлялись в Талой! Он боялся, что собаки разорвут его любимца.

Однако и на этот раз Загри не присел трусливо на снег, не стал искать защиты у Мишки. Взъерошенный, неукротимый, он бросился навстречу опасности. Широкой грудью Загри врезался в стаю. Мишка увидел, как две лайки от его удара кувырком полетели в сугроб. И тут же черный Загри исчез в огромном, рычащем и воющем клубке. Клубок катался по дороге. Над ним серебристым облачком взметалась снежная пыль.

«Разорвут!» — со страхом подумал Мишка. Сколько раз он так думал! Но клубок неожиданно распался. Посередине — Загри, рослый, свирепо поворачивающий оскаленную морду то влево, то вправо. Вокруг — собаки со всей улицы, готовые снова кинуться на непрошеного гостя. Впрочем, ни один пес не осмеливался первым тронуть Загри. И он, словно по коридору, пробежал вперед.

Потом вернулся к Мишке. Деревенские собаки сторонились его, уступали дорогу. Загри подбежал к Мишке как будто для того, чтобы доложить: «Путь расчищен. Можно двигаться дальше».

Вот так всегда получалось. Собаки встречали Загри в Талой жестоким боем, провожали с почтением.

Загри остановился возле небольшого дома с резными наличниками, крашенными в зеленый цвет. И тут же открылась калитка. За ворота шагнул высокий худой старик в черных кожаных броднях, зеленых стеганых штанах, таком же ватнике, подпоясанном веревкой, в меховой шапке.

— Силен у тебя вырос кобель, паря! Я видел, как он наших пораскидывал. Что толковать? Семя доброе…

Говорил старик шепелявя, превращая «с» в «щ». Так говорили все коренные жители этих мест.

Вблизи морщинистое лицо старика, задубелое от ветра и мороза, с глубоким шрамом через всю левую щеку, казалось угрюмым и страшным. Встретишься с таким в тайге — побоишься один на один остаться — на ночь у костра. Но Мишку давно перестали смущать мрачное спокойствие лица и пристальный взгляд Пантелея Евгеновича.

Багровый неровный рубец на щеке Пантелея Евгеновича остался после схватки с медведицей. Под одеждой, на теле, таких отметин было у него немало. Остались следы от штыков — память о германской и гражданской войнах. За свои восемьдесят лет Пантелей Евгенович попадал в сложные переплеты, не раз заглядывал в глаза смерти.

Черный Загри подбежал к серой суке, которая вышла из ворот вслед за хозяином. Глаза у пса стали озорными, крендель хвоста дружелюбно закачался. Важный, степенный Загри, гроза собак в поселке Апрельском и в соседних деревнях, вдруг подпрыгнул, гавкнул, завертелся как маленький.

— Ишь ты, поиграть захотелось. А то как же?

— К мамке явился, — усмехнулся старик. — Что ж, пойдем, Михаил, в избу. К обеду как раз изгодал.

Изба Пантелея Евгеновича была знакома Мишке до мелочей. Состояла она из большой комнаты и кухни. Полы в комнате были устланы домоткаными половиками. Штукатуренные, чисто выбеленные стены увешаны фотографиями в черных деревянных рамках и рамочках. У порога потрескивала железная печурка У стены справа — широкая деревянная кровать хозяев, слева — железная койка для гостей. К Пантелею Евгеновичу часто наведывались знакомые с лесопункта, родичи из ближних и дальних деревень.

Стол под желтой клеенкой, несколько самодельных стульев и лавок — вот и вся обстановка.

Жена Пантелея Евгеновича — присадистая, полная, разговорчивая и живая — встретила Мишку приветливо:

— Быть тебе счастливым, Минюшка! Ровно в воду глядел — прямо к своим любимым калачикам.

Бабушка Катя и Мишка были давние друзья.

Лицо у бабушки Кати разрумянилось. Это оттого, что она возилась возле русской печи.

— Милости прошу к столу! Разболокайтесь. Мойте руки. Сейчас чистое полотенчико дам.

Любил Мишка налимью уху, приправленную сметаной, любил пшеничные калачи бабушки Кати.

Бабушка Катя поставила на стол большую деревянную миску с дымящейся ухой, большое деревянное блюдо, наполненное доверху калачами.

Пантелей Евгенович разделся, вымыл руки, но за ложку взялся лишь после того, как занял свое место за столом Мишка. После смерти отца Мишку принимали в этом доме на правах взрослого, обходились и разговаривали с ним, как со взрослым.

— Видать, тепло будет, — сказал Пантелей Евгенович, поднося ко рту деревянную ложку. — Январь холодный отстоял. В конце февраля помягчало, теперича развезет немного. В марте сызнова холодом возьмется. Сроду так было, паря. В наших краях присловье есть: «Февраль воды подпустит, март подберет». Спину у меня, однако, пушше ломить стало.

Старик неторопливо хлебал уху, изредка поглядывая на гостя. Его лицо, изуродованное неровным шрамом, сохраняло невозмутимое спокойствие. А голос звучал задушевно. Слова хозяин немного растягивал, произносил нараспев.

— Живете-то как, Михаил? Подсобляешь матери? Ну-ну… Боевым надо быть, паря. Мертвому завсегда хуже живется. А кто боевой да зарный до работы — тот все превзойдет. Значит, и мать здорова, и сестры здоровы, и все ладно? Сказывают, ваш лесопункт расширяется…

Пантелей Евгенович расспрашивал о чем угодно, только не о причине Мишкиного прихода. Поэтому Мишка сам ее открыл.

— Уды хочу осмотреть, дедушка Пантелей.

— Что ж, хорошее дело. Мне свои тоже надо обойти. Был бы толк. Налим, однако, худо цепляется, паря. Уды вдоль всей реки расставлены. На каждого налима по уде.

Бабушка Катя сняла с печурки кипящий чайник, поставила на стол тарелку мороженой брусники, насыпала в деревянное блюдо, поверх калачей, груду сдобных крендельков.

— Пейте чай. Тебе я, Минюшка, калачиков на живую руку наладила. Когда-то охочий был до них.

Пантелей Евгенович напился чаю, перекрестил рот. Хотел подняться — и не смог. Сел со стоном на лавку, закряхтел, заворчал жалобно и недовольно:

— И что опять со спиной сочинилось? Зауросила под старость лет. Этта, годов сорок назад, порешил я ее, когда жернов на мельнице поднимал. Тогда ровно все обошлось. А немочь-то, видишь, когда о себе заявила!

Старик оперся одной рукой о лавку, другой ухватился за спинку деревянной кровати и медленно-медленно стал поднимать свое длинное, костлявое тело.

— Когда молодой-то был, не верил старикам, не признавал никаких немочей. Думал, притворяются, — укоризненно проговорил Пантелей Евгенович. Он осторожно натянул ватник, подпоясался веревкой.

Мишка вышел из-за стола, поблагодарил за угощение, спросил неуверенно:

— Вам, дедушка Пантелей, может, не ходить на реку? Я и свои и ваши уды осмотрю.

— Нет, парень, сидение сроду не помогало. От него болезнь только в силу входит.

Пантелей Евгенович принес из-под навеса широкие охотничьи лыжи, граненую пешню с длинным березовым чернем, лопату, корзину.

— Палки-то оставляй. Возьмешь пешню. Где в горку, ею упираться станешь, — посоветовал он Мишке.

Восемьдесят лет прожил на свете Пантелей Евгенович Брюханов, последние годы частенько недужил. Однако Мишка с трудом поспевал за ним, хотя бежал по его следу на спортивных лыжах.

На реке вдоль всего берега, словно вешки, торчали из-под снега десятки жердей. Пантелей Евгенович и Мишка подошли к ближней.

— Осмотрим сперва твои уды. Поглядим, какое тебе счастье клюнуло.

Старик поддел лопатой слежавшийся ком снега, расчистил небольшое пространство вокруг уды, потянулся к пешне.

Но Мишка не уступил пешню. Остро отточенная сталь врезалась в лед, разбрызгивая звонкие зеленые осколки. Вырубая лунку, Мишка торопился. Эту уду давно не осматривали, и она крепко вмерзла в лед.