Валерка захлебывался от восторга.

— Теперь и к сеструхе приставать побоятся. А то позавчера Кешка Ривлин давай над ней измываться, обозвал ни за что…

Мишка рассеянно слушал торопливую Валеркину болтовню. Злость прошла. Он словно обмяк.

Валерка почтительно попрощался с ним, сказал:

— Спокойной ночи, Миня!

Мишка скупо обронил:

— Ага.

Мать была дома. После смерти отца она приходила в клуб только на собрания. Ни самодеятельные спектакли, ни кино ее не привлекали. В свободные вечера шила штопала или читала. Она вышла из комнаты навстречу Мишке с работой в руках. Удивленно вскинула брови:

— Что, кино отменили?

— Да нет, просто не хочется.

Мать недоверчиво посмотрела на Мишку.

— Постой-ка, у тебя на щеке кровь и ухо распухло.

Мишка потрогал ухо. Первым ударом Олег, по-видимому, надорвал его.

— Дрался? — строго спросила мать.

— Дрался. — безразлично ответил Мишка.

Мать тяжело вздохнула, но расспрашивать не стала. Все равно из Мишки слова не вытянешь.

— Умойся и садись ужинать. На столе молоко.

В комнате укладывались спать сестренки и ссорились из-за кукол. Мать ушла к ним.

Мишка умылся, выпил кружку молока с хлебом и забрался на печь под отцовскую доху. Ныло ухо. Но никакие думы, никакие угрызения совести его не беспокоили. Как будто с плеч свалился тяжелый груз.

Мишка пообедал с сестренками, вымыл посуду. Остатки еды ссыпал в ведро, разбавил водой и молоком, вынес на крыльцо черному Загри. Пока пес лакал жижу и, чавкая, выхватывал из нее куски, Мишка раздумывал, что бы предпринять. Куда-то тянуло. Но куда? На лесосеку? Нет, на лесосеку не хотелось. К Нине Сергеевой? О чем он с нею будет говорить? Куда? Оставаться дома не было сил.

Последние три дня вся школа жила дракой между Мишкой Деминым и Олегом Ручкиным. Тем, кто не видел драки, очевидцы так расписали ее, что Мишка сделался героем. Олег на следующий день в школу не пришел. Кто-то распустил слух, будто он сбежал из Апрельского и рано утром его видели в автобусе, который отправлялся в районный центр. Не явился Олег в школу на второй и на третий день.

Мишку это ничуть не волновало. Но какое-то беспокойство все-таки томило.

«Кап-кап-кап!..» — раздалось тихо и вкрадчиво над Мишкиным ухом. С крыши капало. По жердям забора весело прыгали воробьи. Поселок Апрельский смотрел на Мишку из сугробов окнами маленьких домов, сутулил свои деревянные плечи.

Как-кап-кап!..

Мишка стоял на крыльце в одной рубашке. Четвертый день дул теплый ветер. Наступившая оттепель смахнула иней с веток черемух в палисаднике.

Кап-кап-кап!..

Загри вылакал все из ведра, уставился на Мишку коричневыми глазами, лизнул руку, подпрыгнул, бойко крутнул хвостом, словно спрашивал: «Не пойти ли нам куда-нибудь?»

И Мишку осенило: «В Талую! К Пантелею Евгеновичу, к бабушке Кате. Пожалуй, месяц у них не был».

Тем более сегодня суббота.

Мишка достал с лежанки отцовскую охотничью котомку. Кинул в нее буханку хлеба, непочатую пачку кирпичного чая, туго перевязал ремешком. Направил у крыльца лыжи.

— Вы тут не ссорьтесь, — строго наказал он сестренкам. — Маме передайте, что я ушел в Талую. Вернусь завтра к вечеру.

Затем Мишка сунул носки валенок в юксы, затянул ремни, свистнул Загри и оттолкнулся палками.

Быстрый бег захватил его. Оттепель не успела испортить хорошо укатанную дорогу. Лыжи скользили ходко и уже через пять минут вынесли его к высокому берегу реки.

Не раздумывая, Мишка ринулся вниз, наискось прочертив сугробы у крутояра. Огромными прыжками за ним мчался Загри. Левую Мишкину щеку опахивало южным ветром. Прорываясь сквозь тайгу, теплый ветер пропитался запахами смолы и хвои. Он торопил весну, загодя напоминая о том времени, когда таежная земля становится веселой и пахучей.

От реки по-прежнему веяло зимой. Насколько хватает глаз вся река была покрыта ледяными торосами. Быстрая, сильная, она не застывала по осени гладко, а поднимала, выворачивала наверх льдины. Торосы были самых причудливых форм. Одна льдина напоминала собачью морду, другая — тюленя, выбирающегося из полыньи. А вот торосы нагромоздились друг на друга и похожи на свалку старых самолетов. Из-под снега торчат два голубых крыла, хвостовое оперенье, фюзеляж…

Вдоль обоих берегов — хмурые, молчаливые хребты. Снег на хребтах проглядывает сквозь щетину леса узкими полосками, небольшими белыми пятнами, словно на сутулые плечи хребтов наброшены воротники из черно-бурых лис с серебряной проседью.

Мишка бежал по речной дороге. Лесозаготовители называли ее «речным асфальтом». Словно по шнуру, прошли здесь тяжелые бульдозеры, срезали торосы, сдвинули в сторону, освободив путь автомашинам и тракторам.

Мишке то и дело приходилось сворачивать на обочину. По дороге часто проносились грузовики, проходили тракторы, волоча за собой сани из цельных бревен. На санях — цистерны с горючим, бунты проволоки и троса, железо… В двадцати километрах от Апрельского строился новый лесопункт.

Мишка провожал глазами машины. Еще год назад на дороге между Апрельским и Талой не было такого движения. Скоро у Апрельского будет новый сосед. Туда уже приехали люди. Они теперь будут прибывать непрестанно.

Мишка вспомнил пренебрежительные отзывы Олега о поселке Апрельском, насмешливые и высокомерные разговоры о труде лесорубов. Вот если бы все так рассуждали, что бы получилось?

Навстречу Мишке с веселым урчанием двигалась колонна серых гусеничных тракторов.

И эти за грузом!

Мишка сошел с дороги, снял шапку и высоко поднял ее.

Распахнулась кабина головного трактора, по пояс высунулся чумазый парень и, сверкнув белыми зубами, гаркнул:

— Здорово, пионерия!

Сквозь смотровые стекла улыбались водители других тракторов.

На душе у Мишки стало весело и просторно. И вдруг рассуждения самоуверенного Олега Ручкина о жизни показались Мишке жалкими, достойными презрения. Настоящие люди — вон там, в кабинах тракторов! Эти люди будут строить новые поселки, города с широкими улицами, заводы. Мишка тоже будет валить лес, строить!..

Теплый пахучий ветер скользил над лесистыми увалами, над рекой. Мишке захотелось петь. Он запел песню, которую так любил его отец.

Загри, обернувшись к хозяину, запрыгал перед ним, А Мишка пел, и ветер уносил вдаль его песню.

Через час Мишка и Загри достигли устья речки Талой. У левого берега неширокой реки держался лед. Правая половина была черна и дымилась белым паром. Перед самым впадением в большую реку Талая становилась соленой и замерзала лишь у левого берега. Такой, двухцветной, она оставалась даже при тридцатиградусных морозах — недалеко от устья река пробивалась через солончаки. Выше крепкий лед сковывал ее от берега до берега. Там, на льду, сейчас копошились люди. Туда подъезжали «МАЗы», груженные хлыстами. Оттуда доносилась трескотня бензопил и сучкорезок. Автокраны подхватывали и переносили бревна с одного места на другое. На льду Талой делали головки, вязали звенья будущих плотов.

На зимней сплотке Мишка бывал не раз, а потому заходить туда не стал. Срезал угол для сокращения пути, пересек негустой сосновый бор, снова вышел к реке, перевалил невысокий хребет и скатился под гору к деревне. Деревня называлась по имени реки — Талой. Коричневые и серые от времени избы лепились по верху двух холмов. Неглубокий распадок разрезал деревню надвое. По дну распадка бежал незамерзающий ручей — тоже достопримечательность этих мест. Он вырывался из-под холма, падал в каменную чашу и мчался к реке. Как удавалось маленькому светлому ручью весело журчать в самые лютые морозы — для Мишки оставалось загадкой. Взрослые не могли толком объяснить — течет и течет. А почему не замерзает — кто его знает. Сила! К тому же бьет из-под земли. Вода в ручье была кристально-прозрачной и удивительно холодной — летом от нее ломило зубы.