— Ага, озябла? Спать хочется? Нечего бродить за мной ночью, бегите к избушке, — ласково выговаривал дедушка.

Но вдруг Горюй встрепенулся и — с места, огромным прыжком — в темноту. За ним рванулась Венера.

Филимон Митрофанович выхватил из лодки ружье. Видя такое дело, сорвал с плеча свою переломку и Колька, взвел курок.

Собаки неистово лаяли, тишину взбудоражил грозный рев, затрещал буреломник.

— Не на доброго человека лают… Мишка. Как это они его проморгали? Может, ваш сегодняшний, а может, и его братуня… Венера хитрая, в траву да в чащобу не полезет. А вот Горюй как бы не погорел, горяч в драке.

Дедушка положил в лодку ружье, наполнил смольем «козу».

— Напрасная тревога. Садись, Коля, поплывем. Да положи ружьишко в корму, удобнее будет.

В чаще надрывались собаки. Но их голоса постепенно отдалялись от реки и скоро совсем умолкли.

— Ушел. Отпустили косолапого, — решил дедушка. — Ну и слава богу, себя сберегут.

Хариус пошел гуще. Дедушка сбрасывал и снова вытягивал сеть. Серебристая груда на дне долбленки росла.

Кольку пробирал холод. Он съежился на узкой, неудобной упруге. Как назло, стал одолевать сон. Глаза слипались, хотя дедушка Филимон не давал ни минуты покоя Колькиной отяжелевшей голове. Только свесится она на грудь, хрипловатый бас рокочет:

— Руки мои, руки! Верхонки позабыл захватить и не жалею, дольше продержатся. На рыбалке брезентовые рукавицы в несколько дней истираются. А рукам хоть бы что! Крепче делаются… Эй, Коля, гляди, какой к нам конь забежал. Из лодки может выскочить… Мы тебя угомоним, дикарь!

Колька через силу открывает глаза, видит, как дедушка бьет маленьким багром по громадной рыбьей голове. Но из-за холода и усталости встречает первую удачу довольно равнодушно. Да, рыбина большая. Перестала рваться, легла головой на одну упругу, хвостом на другую.

— Конь-то был с жеребенком! Хе-хе-хе…

И багор снова звонко шлепает о вторую рыбью голову. Дедушка Филимон радуется, а Колька не в состоянии высказывать восторг. Он с удовольствием бы прилег прямо здесь, в лодке.

— Девятая тоня, — подсчитывает дедушка. — По ночи можно было бы еще пару сделать. Однако на первый раз довольно, голова заболит с непривычки.

Как хорошо, что рыбалка закончилась и они возвращаются домой!

Вниз по реке долбленка скользит ходко. Дед легонько отталкивается шестом, с удовольствием потягивает горькую самокрутку.

Вот лодка врезается носом в песок. Колька выходит на берег. Ноги и тело словно чужие.

— Попрыгай, внучок, а то задеревенел на одном месте, — говорит дедушка.

Сначала через силу, а потом легко и бодро Колька затопал броднями по каменистому откосу. Вместе с ним, радостно повизгивая, запрыгали Горюй и Венера. Сонливость пропала. Мальчик полез в лодку посмотреть, велик ли улов. Попробовал приподнять и положил на место самую большую рыбину. Она была тяжела. Лежала от упруги до упруги, красивая, без чешуи, в сизых и синеватых пятнах. Вероятно, это и был тот самый «конь», так упорно не желавший поддаваться дедушке.

Дед уже не интересовался уловом, старательно развешивал на жердях режевку. Он одобрительно кивнул, когда Колька подбежал помогать:

— Вот так набрасывай на вешала. И твердое правило себе заведи, когда самостоятельно начнешь рыбачить. Сразу разбрасывай сеть. К утру она обтечет, потом ветерком ее опахнет, солнышком просушит. Когда за снастью добрый уход, износа ей нет.

Догорела «коза». Воздух был уже не тем, непроницаемо черным, — помутнел, принял цвет разбавленного молока.

Дедушка Филимон отобрал в подол дождевика десятка три хариусов покрупнее, остальную добычу прикрыл:

— Рассветет — выпотрошим, засолим. А покуда погреемся, позавтракаем.

Пусть на этот раз Колька сам не рыбачил, а всего лишь наблюдал, все равно он чувствовал себя наверху блаженства.

Развел возле избушки костер, повесил на рогульки котелок — кипятить воду для чая, растопил в избушке буржуйку.

Чугунная печка, накалившись, покраснела. Избушка превратилась в теплое, родное гнездо.

— Ты опалишков, верно, сроду не едал? — спросил Филимон Митрофанович.

— Даже не слышал, дедушка. Что это такое?

— Сейчас увидишь…

Старик выпотрошил хариусов, посолил внутри, снял со стены мешочек и прибавил к соли мелко накрошенной сухой травы.

— Вот мы их косным луком сдобрим, для аромату. Опалишки, Коля, у рыбаков и охотников — первая еда на скору руку.

Дед, словно совершая таинство, разложил на печке рыбу:

— Жарьтесь, жарьтесь, харюзята, в своем жиру. Поджаритесь — шкуру с вас долой. Покажете внуку, какое вы первосортное жаркое.

Потягиваясь, с нар неохотно поднимались гости.

На улице раздался визгливый лай. В открытую дверь ворвался Мурзик, мокрый, как будто его только что обмакнули в воду. Однако уши у него торчком, хвост крендельком, а весь его вид говорил: «Море мне по колено! А холодная росная ночь для меня, заправского охотничьего пса, забава!»

Горюй и Венера, разлегшиеся в тепле, у горячей печки, как по команде, открыли глаза, внимательно оглядели своего бравого сына.

Вслед за Мурзиком в избушку ввалились Евмен Тихонович и Надюшка.

— Вкусно пахнет. Опалишки! — довольно потер руки бригадир. — Значит, ленков на обед откладывай, Надежда. И поварить тебе не надо, отдыхай.

— Ну как, Евмен, прошел Шалавину шиверу ночью? — спросил Иван Кочкин.

— Как видишь. А что ты усмехаешься? Ничего страшною нет.

— Мы, грешным делом, сомневались, — признался Алеха Чепчугов.

— Почему это?

— Ну как — почему. Вы, нижние, хоть и промышляете, однако… место опасное…

— Опять за рыбу деньги! — оборвал Алеху дедушка Филимон. — Исаевские ниже промышляют, что такого? Кто сказал, что они плохие рыбаки и охотники?.. Довольно баланду крутить, давайте лучше завтракать… Угощай, внучок.

Но, хотя за столом сидели гости, первого, сладко дымящегося хариуса Колька положил перед Надюшкой. Девочка смутилась. А Василий Кочкин усмехнулся:

— Сдружились-то как!

Расправляясь с жареными хариусами, промысловики толковали о первом улове, строили догадки, удачливой ли будет путина. О вчерашнем не вспоминали. Иван Кочкин вел себя так, словно ничего не случилось. Не подавал вида и Евмен Тихонович.

Колька слушал, о чем говорят взрослые, и набивал рот душистым, нежным мясом. Изжаренные в собственном соку, хариусы пахли чесноком и еще чем-то пряным. Как видно, такой запах рыбе придавал дикий лук, собранный на речной косе.

Когда гости прощались, Алеха похлопал Кольку по плечу:

— Не удалось, говоришь, стрелить в косолапого? Удрал, пройдоха. Не горюй, парень! Эвон ты какой громила. Дядю своего, Виктора, гляди, перерастешь! А он от медведей заговорен был… Приезжай годика через три в Бобылиху зимой — возьму тебя на медвежью охоту.

В общем, Колька благодаря Надюшке пожинал незаслуженные лавры. Так как от этого он чувствовал себя не в своей тарелке, то решил немедленно объясниться с девочкой, оправдаться перед нею.

Братья Кочкины, Илья Пономарев и Алеха Чепчугов уплыли дальше. Но Евмен Тихонович ходил угрюмый, задумчивый.

— Как ты мыслишь, Митрофаныч? Может, Ванька прав — не по плечу я ношу принял? Руководить — дело сложное.

— Э-эх, Евмен Тихонович! От каждого нарекания и сердцем падаешь. Зря сомневаешься. Дал понять, что раскусил, чем они дышат, и точка. Ясно, Иван злится. Ему хочется, чтобы ты никуда не годился. Был он председателем, добрый кусок имел, разные шахер-махеры и незаконности производил. Заменили. Тебя поставили. А ты, как я понимаю, к такому не склонен, по-человечески желаешь. За другое тебя не одобряю, больно мягок ты. А вожаку рука покрепче требуется. Когда уговором, а когда и тряхнуть: не зарывайся!

Дедушка Филимон, и Бурнашев ушли потрошить рыбу. Надюшка задержалась. Она накопала картошки и теперь чистила ее для обеда. Колька долго топтался около нее, прежде чем начать разговор.