Дедушка Филимон — в брезентовом дождевике, с большой котомкой, с ружьем за плечами — шагал легко и бодро, с беззаботностью человека, привыкшего к дальним дорогам.

Неторопливая дедушкина поступь оказалась ходкой. Километра через два Колька вспотел, хотя за плечами у него висел всего небольшой рюкзачок. Как на беду, стал мозолить ногу правый ботинок.

Филимон Митрофанович вовремя заметил его прихрамывание:

— Не годится. Присядь-ка, переобуемся. Портянки надо носить. Навернешь поплотнее — милое дело.

Дедушка достал из необъятной сумы и разорвал надвое суконную тряпку.

— Здравствуй, дядя Филимон!

На тропинке стояла молодая женщина в легком белом платье, тоненькая и стройная. Большие черные глаза, черные брови… И при этом — светлые волосы, полуприкрытые голубой косынкой. В ушах посверкивали длинные золотые серьги.

— A-а, Марусенька! Здорово, здорово! Берешь в попутчики? Только тебе, быстроногой, плохие мы товарищи. Ножки-то у тебя ровно у изюбря.

Крепкие загорелые ноги в белых брезентовых босоножках казались точеными.

— Была быстроногой… — Она вскинула голову, и сережки в ушах тонко зазвенели.

— Куда бегала? — спросил дедушка.

— В город. Перед промыслом кой-что купить надо. Как ни говори, одна осталась…

Женщина отвернулась, вздохнула, и опять чуть слышным звоном запели сережки.

— Ничего, как-нибудь… Перемелется… Сынишка вот подрастет, — пряча глаза, торопливо забормотал дедушка. — А это мой внучок, Николаша, Николай Матвеевич…

— То-то я приметила, будто медведь на тропинке ворочается, а рядом с ним — медвежонок, — засмеялась Маруся.

Дальше двинулись втроем. Узкая тропинка то вилась вдоль берега Холодной, среди высокой, пестрой от цветов травы, то, натолкнувшись на скалу, сворачивала в лес.

— Вот где, Коля, начало настоящей тайги, — сказал дедушка Филимон.

В лесу пахло гнилью. Тропинку окружала непроходимая чащоба. Приходилось перелезать через упавшие деревья, переходить по жердочкам речушки и ручьи, хлюпать по грязи, пробираясь через болотца.

Наседая на людей, жужжали серые, вконец осатаневшие слепни, в глаза лезла мошка.

Кольке в жизни не случалось подвергаться нападению такой великой армии гнуса. Мальчик готов был кинуться назад, заплакать… Попробуй отбиться от сотен и тысяч крупных и мелких, едва приметных глазу насекомых! В душе даже зашевелилось малодушие: «Мать была права, это мечтать о тайге хорошо».

— Стой, внучок! Оградить тебя требуется. К новичкам мошка особо склонна.

Филимон Митрофанович надел Кольке на голову красный кумачовый мешок с мелкой волосяной сеткой впереди.

— К Марусе, например, не шибко липнет. С Марусей трудно совладать: Бобылиха! — пошутил дедушка. — Не гляди, что молодая. Она у нас первая рыбачка и охотница, в бабку удалью вышла.

Теперь впереди шагала Маруся. Дедушка был замыкающим. Стараясь развлечь Кольку, он не переставал рассказывать:

— Вишь ты, как… Нестерово наши предки основали, а Бобылиху — Марусин дед, Пимен Герасимович. Спервоначалу именовалась заимкой Бобылевых. Марусина бабка, Матрена Степановна, славилась среди таежников. С мужиками могла поспорить и в рыболовном и в охотницком деле. На медведя один на один ходила. Силой отличалась, прямо скажу, невиданной. Самых здоровых охотников, когда в веселье разойдется, на обе лопатки бросала, вьюк в десять пудов шутя на коня вскидывала. Отсюда и повелось: Бобылихина заимка да Бобылихина. Другие тут селиться стали. Заимка сделалась деревней. А название так и осталось: Бобылиха.

Кольке не легче было от дедушкиного разговора. Под сетку плохо проникал воздух. Пот тек по лицу солеными потоками, сползал за воротник.

Лишь возле реки Колька оживал. Здесь разгуливал прохладный ветер и мошки почти не было. Мальчик откидывал сетку, с наслаждением тер опухшие, искусанные до крови руки, опускал их в воду.

Они часто отдыхали. Двадцать километров оставили позади, когда солнце снова, только с другой стороны, показалось над лесом.

Дедушка задержался возле небольшого поля, усеянного розовыми кудрявыми цветочками, склонился над ними, потрогал руками. Несколько цветков сорвал, понюхал:

— Добрая гречиха! Видать, поедим кашки. Первая гречиха за много лет.

Кольке было непонятно, как можно восторгаться какой-то гречихой. Сам он с удовольствием бы растянулся прямо у дороги, на этой отвоеванной у тайги вырубке. Ныло от непривычной усталости тело. Ноги плохо слушались.

Неуклюжие скрипучие ворота пропустили их за длинный забор.

— Поскотинку-то чинить надо, — заметил дедушка. — Сносилась, одряхлела…

Деревня стояла на пригорке. Низкие, темные домики уставились подслеповатыми оконцами на высокую, поросшую густым лесом гору. По узкой, грязной улочке, завершающейся спуском к небольшому озерку, бродили черно-пестрые свиньи. На лужайке устроили соревнование гуси. Взметывая крылья, они с гоготом носились друг за другом, пугая степенных косолапых уток.

У дворов валялись разномастные сибирские лайки. Заметив пришельцев, они рванулись навстречу бесноватой, рычащей и воющей оравой.

— Цыц, паскуды, бить буду! — грозно рявкнул дедушка Филимон.

Большинство собак, разочарованно опустив хвосты, повернули обратно. У ног Филимона Митрофановича, тихо повизгивая, завертелись два пса: один — серый, похожий на волка, другой — черный, лохматый, страшный.

— Будет, будет! Обрадовались…

Дедушка отстранил ногой собак, не приласкав их и не погладив.

Перед Марусей Бобылевой, гавкая, прыгал небольшой рыжий пес. Он, как ребенок, радовался возвращению хозяйки. Но его оттеснил мальчишка лет семи, босой и неистовый. Его лица было не менее грязным, чем ноги.

— Мамка, мамка пришла! — орал мальчишка звонко и басовито. — Гостинок принесла, маманя? Принесла, принесла!

Он схватил за руку Марусю и, счастливый, зашагал с нею к крайней избушке.

Простившись с Марусей, дедушка Филимон и Колька прошли на другой конец деревни. На всем пути их встречали любопытные взгляды. Из ворот высовывались светлые и темные головки малышей — детишки с неизменным пальцем во рту таращили глазенки на незнакомца в городской одежде.

Дом Филимона Митрофановича отличался от прочих величиной и добротностью. Перед окнами, за струганым зеленым заборчиком, росло несколько черемух. Высокие дощатые ворота, крепкий забор — такие избы Колька заметил всего лишь в трех — четырех местах, пройдя всю Бобылиху.

У калитки стояла высокая сухопарая старуха в кирзовых сапогах, мужском пиджаке и светлом платочке, завязанном у подбородка.

Она церемонно поклонилась и молча приняла от дедушки котомку, ружье, дождевик. Не торопясь открыла калитку и ввела их в избу. Развесив в сенцах дедушкины вещи, вошла в дом, улыбнувшись улыбкой, спрашивающей сразу об очень многом.

— Обо всем протчем после. А покуда, Авдотья Петровна, вручаю вам внука. Николай Матвеич Нестеров… А это, Коля, бабушка Дуня.

В молодости Филимон Митрофанович был, по-видимому, выше жены. Но под старость сгорбился, ссутулился, и теперь бабушка Дуня, сохранившая статность, сравнялась с мужем.

Бабушка уже не выглядела чопорной и строгой, какой показалась Кольке сначала.

— Дай-ка хоть поглядеть на тебя, дитятко! Ой! — прижала она руки к груди. — Как же это, Филимон? Витенька наш в малолетстве!

— Нестеровых трудно спутать, — с суровой теплотой повторил дедушка знакомую Кольке фразу.

Бабушка Дуня торопливо вытирала глаза, стараясь скрыть слезы.

— Скидай сумочку, Николашенька, разболокайся. Дай-ко подсоблю.

Кольке было неудобно: Авдотья Петровна стягивала с него куртку, расшнуровывала ботинки.

— Радость-то какая, — без конца повторяла она. — Ужин я вам спроворю. Умывайся, Филимон. И ты, Коленька, умывайся… Рушник чистый побегу достану…

Бабушка не ходила, а летала по избе, быстрая и легкая.

Наконец она вздула керосиновую лампу, и кухня осветилась неярким желтым светом.

Из переднего угла на Кольку смотрели, задумчиво и печально, лики святых.