Когда Шометта привезли в тюрьму, подозрительные сбежались встречать его и осыпали насмешками. Бедняга, при всей страсти к декламаторству, не имел и тени отваги Ронсена или ярости Венсана. Его жидкие волосы, его боязливые взоры придавали ему вид проповедника. Узники напоминали Шометту его речи против публичных женщин, против аристократов, против голода, против подозрительных. Он стал дрожащим тоном извиняться и после уже не смел выходить из своей кельи в общий двор.
Комитет, арестовав этих несчастных, поручил Комитету общественной безопасности составить обвинительный акт против Шабо, Базира, Делоне, Жюльена и Фабра. Все пятеро были отданы под суд и отосланы в трибунал. В это самое время вдруг узнали, что некая эмигрантка, преследуемая одним из революционных комитетов, укрылась у Эро де Сешеля. Этот депутат, пользовавшийся известностью, обладавший не только большим состоянием и знатным происхождением, но и замечательной красотой, умом и образованием, друг Дантона, Камилла Демулена и Проли, сам часто пугавшийся, видя себя среди этих ужасных революционеров, – этот депутат уже попал в число подозрительных; хоть он и являлся основным автором конституции, но это было забыто. Комитет поспешил арестовать его, во-первых, потому, что не любил; во-вторых, чтобы показать, что не даст никому поблажки и не будет снисходительнее к провинившимся умеренным, нежели к другим. Удары грозного молота одновременно падали на людей всех званий, всех убеждений, всякого рода различий.
Двадцатого марта (1 жерминаля) начался суд над частью заговорщиков. Под одно обвинение подвели Ронсена, Венсана, Эбера, Моморо, Мазуэля, Коха, Леклерка, продовольственных комиссаров Анкара и Дюкроке и еще нескольких членов революционной армии и военного ведомства. Чтобы поддержать идею о сообщничестве ультрареволюционной фракции с иностранной, в тот же обвинительный акт включили Проли, Дюбюиссона, Перейру и Дефье, которые не имели никаких сношений с остальными обвиняемыми. Шометта оставили впредь до суда над Гобелем и другими участниками сцен поклонения Разуму.
Клоотса следовало бы поместить в последнюю группу, но в качестве иностранца он был присоединен к первой. Эта группа состояла из двенадцати человек. Ронсен и Клоотс отличились наибольшей смелостью и твердостью.
«Это политический процесс, – говорил Ронсен своим товарищам. – К чему все ваши бумаги и приготовления к защите? Вы будете осуждены. Когда надо было действовать – вы говорили. Сумейте же хоть умереть. Что до меня, клянусь, я глазом не моргну; постарайтесь и вы держать себя так же».
Трусы Эбер и Моморо стонали и стенали, что свобода погибла. «Свобода погибла оттого, – воскликнул однажды Ронсен, – что гибнут несколько жалких личностей! Свобода бессмертна; наши враги погибнут после нас, а свобода переживет их всех!»
Прочие обвиняемые осыпали друг друга упреками, но Клоотс пристыдил их, доказывая, как глупо еще увеличивать общее несчастье пошлыми перебранками. До самого эшафота погруженный в свои философские идеи, Клоотс старался искоренить в своих товарищах последние остатки деизма и не переставал проповедовать учение о природе и разуме с пламенным усердием и непостижимым презрением к смерти.
Когда заключенных привели в трибунал, их ожидало там громадное стечение публики. Из самого рассказа об их деяниях видно, к чему сводился знаменитый заговор. Эти клубисты третьей руки, чиновники-интриганы, головорезы, зачисленные в революционную армию, всё преувеличивали – как свойственно подчиненным, которые вечно искажают данные им приказы чрезмерным усердием. Они хотели довести революционное правительство до звания простой военной комиссии, отмену суеверий – до гонений против всех вероисповеданий, республиканские нравы – до грубости, свободу слова – до отвратительнейшего площадного сквернословия, наконец, демократическое недоверие и строгость – до ужаснейших поношений. Им было слишком далеко до глубоко продуманного настоящего заговора, да еще в сообщничестве с иноземцами. Это коварное предположение было чисто вымыслом комитета, который поручил не менее гнусному, чем его обвиняемые, Фукье-Тенвилю доказать суду основательность заговора, а суду приказал принять его за чистую монету.
Словесные оскорбления, нанесенные Венсаном и Ронсеном Лежандру, когда они вместе обедали у Паша, их многократно повторяемые предложения организовать исполнительную власть – всё это было приведено в качестве доказательства их намерений уничтожить национальное представительство и Комитет общественного спасения. Обеды у банкира Коха приводились как доказательства сношений с «иноземцами». К этим «уликам» присовокупили еще следующую: в письмах из Парижа и Лондона, напечатанных в английских газетах, говорилось, что, судя по господствующему хаосу, следует ожидать новых волнений. «Письма эти, – объявили подсудимым, – доказывают, что иноземцы были посвящены в ваши замыслы, так как заранее предсказывали ваши заговоры».
Голод, в котором мнимые заговорщики обвиняли правительство, был приписан им одним, и Фукье, отплачивая за клевету клеветою, уверял их, что виноваты в нем они, потому что посылали грабить по дорогам телеги с овощами. Военные припасы, скопленные в Париже для революционной армии, были отнесены к приготовлениям к восстанию, посещение тюрем Ронсеном оказалось намерением дать оружие подозрительным и выпустить их на Париж; наконец, афиши и брошюры, пущенные по рынкам, и приостановление действия Декларации прав были выданы за начало исполнения заговора. Эбер был покрыт позором. Его почти не обвиняли в политических замыслах и в издании газеты, а только доказали, что он воровал рубашки и платки.
Но оставим эти постыдные препирательства между достойными друг друга подсудимыми и обвинителем. Если из этих негодяев, принесенных в жертву общественному спокойствию, некоторые личности и заслуживают более почетного места, то это несчастные иностранцы, Проли и Анахарсис Клоотс, приговоренные как агенты коалиции. Проли, как мы уже говорили, хорошо зная Бельгию, свою родину, порицал невежественное насилие, с которым якобинцы там распоряжались; он был поклонником таланта Дюмурье и сознался в этом перед судом. Благодаря своему знанию иностранных дворов он два или три раза оказался полезен Лебрену – и в этом тоже сознался. На это ему объявили: «Ты порицал революционную систему в Бельгии, ты восхищался изменником Дюмурье, ты был другом Лебрена – следовательно, ты агент иноземцев». Других фактов приведено не было. Что касается Клоотса, то его Всемирная республика, сто тысяч ливров дохода и попытка спасти какую-то эмигрантку были признаны достаточными уликами.
Едва началось судоговорение, как присяжные уже объявили себя достаточно просвещенными и приговорили всех к смертной казни. Один только человек был оправдан: некто Лабуро, служивший Комитету общественного спасения в этом деле в качестве шпиона.
Двадцать четвертого марта (4 жерминаля) в четыре часа пополудни осужденные были отвезены на место казни. Толпа была так же велика, как при любой из предшествовавших казней. Места занимали на телегах и на столах, расставленных для этого вокруг эшафота. Ни Ронсен, ни Клоотс не моргнули глазом, по их собственному страшному выражению. Эбер, изнемогая от стыда, подавленный всеобщим презрением, даже не старался преодолеть своего малодушия и ежеминутно падал в обморок, а чернь преследовала его до конца знакомым криком разносчиков «Чертовски зол отец Дюшен!».
Так эти жалкие люди были принесены в жертву необходимости установить твердое и сильное правительство; потребность в порядке и повиновении не была пустым софизмом, отговоркой для прикрытия излишних жестокостей. Вся Европа травила Францию, все агитаторы хотели захватить власть и компрометировали общее дело своими ссорами. Было необходимо, чтобы несколько наиболее энергичных людей присвоили себе власть, предмет стольких споров, удержали ее и употребили на то, чтобы дать отпор Европе. Жаль только, что против таких людишек была пущена в ход ложь, что в число их попал человек с таким мужеством, как Ронсен, такой безвредный фантазер, как Клоотс, наконец, может быть, и интриган, но уж никак не заговорщик, притом человек истинно честный, каковым был Проли.
