– Нет! нет! – кричат якобинцы. – Не уходите, мы вас поддержим!
Эти ободряющие слова сопровождаются громкими рукоплесканиями. Колло продолжает и рассказывает всё, что происходило у кордельеров.
– Есть люди, – говорит он, – которые никогда не имели твердости духа, чтобы вынести даже несколько дней заключения; люди, которые ничего не терпели в продолжение всей революции; люди, за которых мы заступились, когда считали их угнетенными, и которые захотели вызвать восстание в Париже, потому что посидели немного в тюрьме. Восстание из-за того, что два человека пострадали, что за ними не ухаживал доктор, когда они были нездоровы! Анафема тем, кто хочет восстания!
– Да! Да! Анафема! – в один голос вторят якобинцы.
– Марат был кордельером, – продолжает Колло. – Марат был якобинцем, и что же! Он тоже подвергался гонениям, и, конечно, гораздо больше этих выскочек; он был поставлен перед судилищем, перед которым должны были являться только аристократы. И вызвал ли он восстание? Нет! Священное восстание, то восстание, которое должно избавить род человеческий от всех его притеснителей, исходит из чувств более благородных, чем мелкое чувство, в которое нас хотят вовлечь сейчас.
Комитет общественного спасения не поддается интриганам, он принимает решительные меры и, хотя бы ему пришлось погибнуть, не отступит перед столь славною задачей!
Едва Колло останавливается, Моморо принимается оправдывать секцию Марата и кордельеров. Он подтверждает, что действие Декларации приостановлено, но от прочих фактов отрекается; отрицает проект восстания и утверждает, что секция Марата и кордельеры воодушевлены самыми светлыми чувствами. Заговорщики, начавшие себя оправдывать, обречены. Как только они не могут поднять восстание, как только одно декларирование цели не вызывает порыва общественного мнения в их пользу, – они бессильны. Якобинцы слушают Моморо с явным неодобрением и поручают Колло отправиться от их имени к кордельерам, побрататься с ними и вернуть братьев, введенных в заблуждение коварными наущениями.
Была уже поздняя ночь, и Колло не мог отправиться к кордельерам ранее следующего дня; но опасность, сначала ужасающая, теперь уже не была так страшна. Становилось очевидно, что общественное мнение сложилось неблагоприятно для заговорщиков, если всё еще можно было их так называть. Коммуна отшатнулась; якобинцы остались верны комитету и Робеспьеру, хотя он был в отсутствии и болен. Кордельеры, буйные, слабо управляемые, не могли не подчиниться красноречию Колло д’Эрбуа, особенно чувствуя себя оставленными коммуною и якобинцами; их не могла также не подкупить честь видеть у себя такого знаменитого члена правительства. Венсан со своим сумасбродством, Эбер с его грязной газеткой, Моморо с его постановлениями секции Марата не могли вызвать решительного движения. Один Ронсен, имея за собой эполетчиков и порядочное количество зарядов, мог попытаться что-нибудь предпринять. У него хватило бы на это смелости, но оттого ли, что он не встретил такой же смелости в своих друзьях или не мог положиться на своих людей, – он даже не пошевелился, и всё дело ограничилось волнениями и угрозами. Эполетчики, рассеянные по народным обществам, пошумели, но не посмели взяться за оружие.
Восьмого марта (17 вантоза) вечером Колло явился в Клуб кордельеров, где был встречен громкими рукоплесканиями. Он сказал там, что тайные враги Революции стараются ввести их в заблуждение и настаивают на том, что Отечество в опасности, тогда как, напротив, в отчаянном положении находятся монархия и аристократия. Он заявил, что эти люди старались посеять раздор между кордельерами и якобинцами, тогда как они, напротив, должны образовать одну семью, с едиными принципами и намерениями; что сам план восстания и приостановка действия Декларации прав радуют аристократов и что, следовательно, если они не хотят осчастливить врага, то должны поспешить с исправлением ошибки. Кордельеры были увлечены сказанным и, хотя между ними было много чиновников Бушотта, поспешили покаяться, сорвали креп, наброшенный на Декларацию прав, и просили Колло уверить якобинцев в том, что они всегда будут идти тем же путем.
Колло д’Эрбуа поспешил к якобинцам объявить им о победе над кордельерами и ультрареволюционерами. Стало быть, заговорщики были покинуты решительно всеми, им оставалось идти только напролом, а это, как мы уже говорили, было почти невозможно. Комитет общественного спасения решил предупредить всякое движение с их стороны, арестовав главных зачинщиков и тотчас же отослав их в Революционный трибунал. Фукье велели подыскать факты и немедленно подготовить обвинение. Сен-Жюсту в то же время было поручено составить доклад Конвенту.
Тринадцатого марта (23 вантоза) Сен-Жюст представляет свой доклад. Придерживаясь принятой системы, он упорно указывает на «иноземцев», управляющих двумя фракциями. Он говорит, что одна из этих фракций приняла на себя почин, пыталась поднять знамя восстания, но вовремя остановлена и безотлагательно будет арестована, а он, Сен-Жюст, поэтому просит декрета, объявляющего смертную казнь всем, кто задумывал ниспровержение властей, старался разными махинациями развратить общественный дух и республиканские нравы, мешал подвозу продовольствия и каким бы то ни было способом потворствовал плану, задуманному «иноземцами».
Наконец, Сен-Жюст объявляет, что с этой минуты необходимо руководствоваться лишь справедливостью, честностью и всеми республиканскими добродетелями.
В этом докладе, исполненном неистового фанатизма, угрозы доставались всем партиям поровну, но выдавались Революционному трибуналу только заговорщики-ультрареволюционеры Эбер, Ронсен и Венсан и депутаты, подделавшие декрет, – Шабо, Базир, Фабр и Жюльен. Те, кого Сен-Жюст именовал снисходительными и умеренными, хранили зловещее молчание.
Вечером того же дня Робеспьер является в Клуб якобинцев, где его принимают с восторженными рукоплесканиями, обступают, поздравляют с выздоровлением, обещают безграничную преданность. Он просит на следующий же день назначить чрезвычайное заседание для разъяснения тайны, окружающей раскрытый заговор. Заседание назначают. Коммуна тоже спешит заявить о себе с хорошей стороны. По предложению Шометта она требует чтения последнего доклада Сен-Жюста и посылает в правительственную типографию за экземпляром.
Всё покоряется всесильной власти Комитета общественного спасения. В эту ночь по распоряжению Фукье-Тенвиля арестованы Эбер, Венсан, Ронсен, Моморо, Мазуэль (один из офицеров Ронсена), наконец, банкир Кох. Таким образом, комитет арестовал двух иностранных банкиров, чтобы убедить всех в том, что обеими фракциями управляет коалиция. Барон Батц должен был служить живым доказательством этого факта в деле Шабо, Жюльена и Фабра, в ущерб всем умеренным. Кох должен был доказать то же самое в отношении Венсана, Ронсена и ультрареволюционеров.
Обвиненные дали себя арестовать, не сопротивляясь, и на другой день были отправлены в Люксембургскую тюрьму. Узники радостно сбежались посмотреть на этих бешеных, которые так пугали их, угрожая новым сентябрем. Ронсен обнаружил большую твердость и беспечность, подлый Эбер трусил и совсем упал духом, Моморо находился в каком-то оцепенении, с Венсаном сделались конвульсии. Слух об этих арестах мигом разнесся по Парижу и вызвал всеобщую радость. К несчастью, говорилось также, что это еще не всё и что будут поражены все фракции. То же самое повторяли и на чрезвычайном заседании у якобинцев.
Военное ведомство, революционная армия, кордельеры были задеты в равной степени. Решили принять строгие меры и против коммуны. Только и было толков, что о должности главного судьи для Паша; но он был известен как человек, неспособный связаться с заговором, послушный высшей власти, уважаемый народом, и потому комитет не решился тронуть его, чтобы не наделать слишком большого шума. Предпочли арестовать Шометта, который не был ни смелее, ни опаснее Паша, но из тщеславия и увлечения оказался автором самых безрассудных постановлений коммуны и одним из усерднейших проповедников поклонения Разуму. Итак, несчастный Шометт был арестован и отправлен в Люксембургскую тюрьму вместе с епископом Гобелем и Клоотсом, уже исключенным из списка якобинцев и из Конвента.
