Госпожа Ролан страдала всей душой. Приговоренная к смерти за сообщничество с жирондистами, она выслушала приговор почти с экзальтацией; с этой минуты и до минуты казни ее не покидало какое-то особое вдохновение, и во всех видевших ее она возбудила благоговейное удивление. Она оделась на казнь в белое и всю дорогу старалась подбодрить своего товарища, не отличавшегося мужеством; два раза ей даже удалось заставить его улыбнуться. Прибыв на место казни, госпожа Ролан склонила голову перед статуей Свободы и сказала: «О свобода, сколько злодеяний совершается во имя тебя!»
Ее муж между тем скрывался в окрестностях Руана. Узнав о трагической кончине жены, он решил не жить без нее. Чтобы никого не компрометировать, Ролан вышел из гостеприимного дома, приютившего его, и убил себя на большой дороге. Его нашли с проколотым шпагой сердцем, под деревом, в которое шпага была уперта. В кармане обнаружили записку о его жизни и работе в качестве министра.
В числе стольких славных смертей нельзя не упомянуть еще об одной, поражающей более других святостью и мужеством жертвы: мы говорим о смерти Байи. По тому, как с ним обошлись во время процесса королевы, можно было судить о приеме, ожидавшем его самого. Сцена на Марсовом поле, провозглашение закона о военном положении и последовавшая затем ружейная стрельба – вот факты, в которых всего чаще и с наибольшей горечью упрекали наделенную властью партию. В лице Байи, друга Лафайета, хотели покарать все мнимые злодеяния Учредительного собрания. Он был приговорен, и казнить его решили на Марсовом поле, на самом месте его так называемого злодеяния. В холодное, дождливое утро 11 ноября его вели на казнь – пешком, среди поруганий черни, которую он кормил, когда был мэром; но ничто не могло нарушить спокойствия и неизменной ясности духа этого человека.
Жирондисты, идущие на смерть
Дойдя до эшафота, Байи, казалось, дождался конца своих мучений; но кто-то из извергов, преследовавших его, вдруг закричал, что поле Федерации не должно быть осквернено его кровью. Народ бросается к гильотине и с тем же рвением, с каким некогда вскапывал это самое поле, переносит гильотину на берег Сены и ставит на куче всякой дряни, напротив квартала Шайо, где Байи провел свою жизнь и писал свои сочинения. Эта операция продолжается несколько часов. Байи же в это время заставляют несколько раз обойти Марсово поле с обнаженной головой и руками, связанными за спиною. Он тащится с трудом, но в него всё равно бросают комья грязи, бьют ногами и палками; наконец он изнемогает и падает, но его поднимают. От дождя и холода несчастного пронимает невольная дрожь.
– Ты дрожишь! – говорит ему один солдат.
– От холода, мой друг, – отвечает старец.
После нескольких часов этой муки перед самым лицом его сжигают красный флаг и наконец отдают Байи в руки палачу, который отнимает у Франции еще одного знаменитого ученого, одного из добродетельнейших ее сынов.
Чернь не изменилась с того времени, когда при Таците рукоплескала злодеяниям императоров. Всегда резкая и порывистая, она воздвигает то жертвенник отечеству, то эшафот и хороша только в армии, когда бесстрашно, с увлечением идет на врага. Ни деспотизму, ни свободе нельзя приписывать ее преступлений, а лишь невежеству; и следует только заботиться о просвещении варваров, которыми кишит дно каждого общества и которые всегда готовы на всякое постыдное и жестокое дело, кто бы ни призвал их.
Ролан, принимающий смерть
Двадцатого пятого ноября последовала казнь Манюэля, бывшего прокурора коммуны, депутата Конвента, вышедшего в отставку во время процесса Людовика XVI, потому что его обвинили в утаивании голосования. В суде Манюэля обвинили в том, будто он потворствовал сентябрьским побоищам с целью восстановить департаменты против Парижа. Сочинять подобные коварные клеветы, еще более безбожные, нежели сами приговоры, поручалось Фукье-Тенвилю. В тот же день был приговорен к смерти несчастный генерал Брюнэ, за то, что не послал части своей армии из Ниццы в Тулон, а на следующий день, 26 ноября, тот же приговор объявили Гушару за то, что он не понял предначертанного плана и не двинулся в Фюрн, чтобы захватить всю английскую армию. Это, конечно, была громадная ошибка, но уж никак не заслуживающая смерти.
Эти казни начинали распространять повсеместный террор, а за ним и ужас. Страх поселился не только в тюрьмах, в зале Революционного трибунала и на площади Революции, но везде – на рынках и в лавках, где законы о максимуме и против накопления товаров были уже введены в силу. Мы видели выше, как упадок кредита и вздорожание припасов заставили Конвент принять максимум цен, чтобы восстановить правильное соотношение между товарами и деньгами. Первое действие этого закона было самым бедственным и привело к закрытию множества лавок. Установление пошлины на предметы первой необходимости пало только на товары, находившиеся у мелкого торговца и готовые перейти из его рук в руки потребителя. Но мелкий торговец, купивший товар у оптового торговца или фабриканта до максимума, по цене выше нового тарифа, терпел громадные убытки и горько жаловался. Убыток его был не меньше и тогда, когда он продавал товар, купленный после учреждения максимума, потому что в постановлении говорилось только о готовых изделиях, но не о материале, заработной плате рабочему, перевозке водою или гужом. Следовательно, торговец, принуждаемый продавать свой товар потребителю по тарифу, но имевший дело с рабочим, фабрикантом или оптовым торговцем, не связанными этим самым тарифом, не был в состоянии продолжать такую убыточную торговлю. Большая часть торговцев закрывали свои лавки или с опасностью для жизни обходили закон, то есть продавали по максимуму только самый плохой товар, а хороший приберегали для тех покупателей, которые приходили потихоньку и платили настоящую цену.
Народ, замечавший эти уловки и видевший, как закрывается лавка за лавкой, бесновался и не давал покоя коммуне своими жалобами; люди требовали, чтобы торговцев силой заставили торговать. Раздраженный, недовольный народ обвинял мясников и колбасников в том, что они покупали больную скотину и не выпускали из нее всей крови, чтобы мясо было тяжелее; булочников – в том, что они продавали хорошую муку богатым, а для бедных оставляли дурную и не пропекали хлеба как следует, чтобы увеличить вес; виноторговцев – в том, что они примешивали к вину зловреднейшие снадобья; словом, всех мелких торговцев обвиняли в подделке товаров всевозможными способами.
Генерал-прокурор Шометт по этому случаю сказал громоносную речь.
– Все мы помним, – заявил он, – что в 1789 году и в следующие годы все эти люди вели обширную торговлю, но с кем? С иноземцами. Известно, что именно они уронили ассигнации и обогатили себя посредством биржевой игры. Что они сделали, когда разжились? Они удалились из торговли, стращая народ скудостью товаров. Но если они имеют золото и ассигнации, то Республика имеет нечто более драгоценное – руки. Руками, а не золотом приводятся в движение фабрики и мануфактуры. Итак, если эти люди бросят фабрики, Республика ими завладеет и заберет на реквизицию все материалы и всё сырье. Пусть они знают, что от Республики зависит, когда она захочет превратить в золу и грязь любое золото и ассигнации. Народный исполин должен задавить корыстных спекулянтов.
Мы сочувствуем страданиям народа, потому что мы сами народ. Весь совет состоит из санкюлотов, это народ-законодатель. Нам не важно, если наши головы падут, только бы потомство удостоило нас чести помнить о нас… Я сошлюсь не на Евангелие, а на Платона. Тот, кто сразит человека мечом, говорит этот философ, тот погибнет от меча, кто ядом – погибнет от яда; от голода погибнет тот, кто захочет морить народ голодом… Если образуется полный недостаток в припасах и товарах, за кого возьмется народ? За власти предержащие? Нет. Он возьмется за поставщиков и подрядчиков. Руссо тоже был из народа, и он сказал: «Когда народу больше нечего будет есть, он станет есть богатых».
