Обвиненные депутаты, сначала переведенные в замок дю Таро, чтобы предотвратить всякую попытку спасти их, были привезены в Париж, и процесс их велся с величайшей энергией. Старик Рюль не захотел принять помилования и, считая свободу погибшей, заколол себя кинжалом. Взволнованные, опечаленные столькими трагическими происшествиями Луве, Лежандр и Фрерон просили о предоставлении дела депутатов обыкновенным судам, а не военной комиссии. Но Ровер и Бурдон, депутат Уазы, непримиримый, как любой трусящий человек, настояли на исполнении декрета.
Депутаты явились перед комиссией 17 июня (29 прериаля). Несмотря на самые тщательные розыски, не было открыто ни одного факта, доказывающего их тайное соучастие в мятеже. Да и трудно было бы открыть такие факты, потому что депутаты эти не знали о готовившемся мятеже. Они даже не были знакомы между собою. Один только Бурботт знал Гужона, потому что встречал его, когда тот был комиссаром. Сумели доказать только то, что, когда восстание состоялось, они хотели придать законную форму некоторым из желаний народа. Однако все обвиняемые были осуждены, потому что военная комиссия не умеет отпускать обвиняемых оправданными.
Оправдан был один только Форестье: его присоединили к остальным, хотя он не сказал ни одного слова во всё время достопамятного заседания. Пейссар, который только крикнул «Победа!» во время схватки, был приговорен к ссылке. Ромм, Гужон, Дюкенуа, Дюруа, Бурботт, Субрани были приговорены к смерти. Ромм был человеком простым и суровым; Гужон был молод, хорош собою и одарен прекрасными качествами; Бурботт, такой же молодой, как Гужон, соединял с редким мужеством отличное образование; Субрани был дворянином, искренне преданным делу Революции.
Когда над ними произнесли приговор, они отдали секретарю суда письма, печати и портреты для передачи их семьям. Затем их вывели, чтобы запереть в особую залу до минуты казни. Несчастные дали друг другу слово не дойти живыми до этой залы. У них имелись пара ножниц и нож, спрятанные между платьем и подкладкой. Спускаясь с лестницы, Ромм первым наносит себе удар и, чтобы дело было вернее, повторяет несколько раз – в сердце, в шею и в лицо. Он передает нож Гужону, который твердой рукой наносит себе смертельный удар и тут же падает мертвым. Из рук Гужона спасительное оружие переходит в руки Дюкенуа, Дюруа, Бурботта, Субрани.
Последним трем, к несчастью, не удается нанести себе смертельные раны; их окровавленными волокут на эшафот. Субрани, обливается кровью, однако до конца сохраняет, несмотря на свои страдания, спокойствие и гордую осанку, которыми отличался всегда. Дюруа впадает в отчаяние от того, что промахнулся. «Наслаждайтесь, – повторяет он, – наслаждайтесь вашим торжеством, господа роялисты!» Бурботт сохраняет полное спокойствие и ясность ума; он невозмутимо заговаривает с народом. В ту минуту, когда до него доходит очередь, замечают, что нож гильотины не поднят вверх; надо привести инструмент в порядок. Бурботт пользуется этими мгновениями, чтобы сказать еще несколько слов. Он уверяет, что никто не умирал с большей преданностью отечеству, большей любовью к его благу и свободе.
При этой казни присутствовало не много зрителей. Время политического фанатизма прошло; уже не было той ярости, которая прежде притупляла всякое чувство. Все сердца возмутились подробностями казни, и на термидорианцев она легла заслуженным позором. Так, в этом длинном ряду противоположных идей каждая получала свои жертвы – даже идеи милосердия, гуманности и примирения: очевидно, в революциях ни одна идея не может остаться не запятнанной кровью.
Партия Горы теперь была вконец разбита. Патриоты в это же время были побеждены в Тулоне. После весьма кровопролитного сражения на дороге в Марсель они сдали свое оружие и город, на который рассчитывали как на верную опору, думая поднять всю Францию. Стало быть, они уже не составляли препятствия и, как это бывает обычно, их падение повлекло за собой падение еще нескольких революционных учреждений. Знаменитый Революционный трибунал, почти обращенный в простой суд законом 8 нивоза, был окончательно упразднен. Все подсудимые, кроме заговорщиков, были переданы уголовным судам, судившим по процедуре 1791 года. Самое слово «революционный» в применении к учреждениям и заведениям было устранено.
Национальные гвардии были преобразованы на прежних основаниях: рабочие, слуги, граждане в стесненных обстоятельствах – словом, народ – были из них исключены, и заботу об общественном спокойствии снова вверили сословию, более всех заинтересованному в его сохранении. В Париже гвардия, разделенная на батальоны и бригады, и управляемая поочередно бригадными командирами, была отдана в полное распоряжение военного комитета.
Наконец католики дождались исполнения главного своего желания: им возвратили церкви, хоть и с условием, чтобы их содержали на свой счет. Впрочем, эту меру поддерживали самые разумные люди, считая ее способной успокоить католиков, которые никогда не признали бы, что пользуются свободой вероисповедания, пока не получили бы право отправлять свой обряд в предназначенных для этого старинных зданиях.
Прения о финансах, вновь прерванные прериальскими событиями, всё еще оставались первыми на очереди и самыми трудными. Собрание снова принялось за них, как только восстановилось спокойствие. Депутаты снова постановили декретом печь только один сорт хлеба, чтобы лишить народ повода завидовать роскоши богатых. Приказали сделать опись собранного зерна, чтобы излишек от каждого департамента употребить на прокорм армий и больших общин. Наконец, отменили декрет, дозволявший свободную торговлю серебром и золотом.
Так неумолимые обстоятельства принудили собрание вернуться к некоторым из тех самых мер, на которые оно с такой яростью набрасывалось. Биржевая игра достигла последней степени исступления. Не было более булочников, мясников и галантерейщиков: каждый покупал и перепродавал мясо, хлеб, пряности, оливковое масло и т. д. Подвалы и чердаки были набиты товарами и съестными припасами, которыми спекулировали все. Жатвы скупались на корню, скот покупался на месте – всё для того, чтобы нажиться на повышении цен.
Конвент запретил мелочным торговцам являться на рынки ранее известного часа. Он вынужден был издать декрет о том, чтобы одни только мясники могли покупать скот и чтобы жатвы не продавались до сбора. Словом, всё перевернулось вверх дном: люди, обыкновенно даже самые далекие от торговых спекуляций, теперь только и стерегли каждое изменение в курсе ассигнаций, чтобы поживиться разницей в цене.
Мы видели выше, что Конвент двум проектам по ассигнациям предпочел третий, заключавшийся в том, чтобы продавать национальные имущества не с аукциона, а просто за тройную цену. Как только вышел новый закон, желающих явилось чрезвычайное множество. Как только стало известно, что достаточно явиться первому, чтобы получить владение, покупатели посыпались со всех сторон. На некоторые владения было подано до нескольких сотен заявлений; в Шарантоне оказалось триста шестьдесят желающих купить имение, принадлежавшее Отцам милосердия[23], на другое владение явилось до пятисот желающих. Простые приказчики, люди без состояния, но получившие внезапно значительные суммы ассигнациями, спешили подать заявление о своем желании купить какое-нибудь владение. Так как сразу платить следовало только шестую часть цены, а остальное можно было доплатить через несколько месяцев, то за ничтожные суммы покупали большие имения, которые потом перепродавали другим, не поспевшим вовремя.
Стало быть, план Бурдона, депутата Уазы, увенчался полнейшим успехом и позволял надеяться, что большая часть имуществ скоро будет распродана и можно будет изъять ассигнации из обращения или они поднимутся в цене. Оценка 1790 года во многих случаях была не очень верна. Владения духовенства, и в особенности Мальтийского ордена, были отданы в аренду за ничтожную плату; арендаторы доплачивали остальную цену взятками управляющим, и эти взятки нередко равнялись сумме вчетверо большей, чем арендная плата. По этому расчету терялось, конечно, много; но надо было покориться или, пожалуй, уменьшить потерю, назначив цену вчетверо, а не втрое большую против оценки 1790 года.
